Куры не летают (сборник)

почетное место на столе еще до моего прихода. Тихая нью-йоркская улочка, казалось, отворачивалась от шума, который слышался с Седьмой авеню.

От Марины я узнал о приезде сына Бродского в Нью-Йорк, о смерти Бродского в Бруклине, в районе Проспект-Хайтс, в доме, который он купил и куда переехал с семьей, – опять-таки, случайно или нет, но тут в свое время обитали Уолт Уитмен, Томас Вульф, У. Х. Оден, Артур Миллер, Трумен Капоте, Норман Мейлер.

И когда я спросил Марину, что она думает о стихотворении «На независимость Украины», она со свойственной ей какой-то просветленной тоской сказала, что эта антиукраинскость объясняется травмами еврейства в постхолокостовский период (дескать, Польше и Литве Иосиф простил).

Мне тогда припомнился эпизод из разговоров Соломона Волкова с Бродским, когда речь шла об Италии. Бродский вспомнил Эзру Паунда в связи с посещением Ольги Радж. Бродский находился на каком-то фестивале вместе со Сьюзен Зонтаг, которая случайно встретила пожилую подругу Паунда и попросила Бродского составить ей компанию. В беседе, как вспоминает Бродский, Радж весь вечер опровергала недоразумение, будто бы Паунд был фашистом и антисемитом, и наконец Зонтаг резонно заметила, что не может с этим согласиться, поскольку тогда Паунд становится похожим на Токио Ровз – коллаборационистку и авантюристку, которая тоже вела пропагандистские радиопередачи (правда, из Токио), нацеленные на американских солдат, воевавших с японцами.

На запись передачи на «НТВ-Америка» я ехал сквозь шквальный дождь и ветер вдоль Гудзона. Дорога была пустынна, одинокие машины, обгоняя, обливали до самых окон мою «тойоту». В студии, когда камеры зажгли свои красные глазки, мы с ведущим Михаилом Гусевым побеседовали о многом и дошли до Бродского. Ведущий решил спросить меня о его стихотворении, оговорившись сразу, что если бы такое написал не Бродский, то, дескать, об этом и вспоминать не следовало бы (возможно, и не следовало бы).

Почему Бродский несправедлив к Шевченко?

Шевченко не принадлежал к числу любимых поэтов Бродского.

Биография Шевченко, если и была известна русскому поэту, то, наверное, в общих чертах. Хотя, как это ни парадоксально, Шевченко и Бродский косвенно связаны, по крайней мере несколькими аспектами: оппозиционной парадигмой «поэт и власть», арестом, ссылкой, притеснениями властей, запретом (для одного – писать, для другого – печататься) и местом (во времена Шевченко это – Санкт-Петербург, во времена Бродского – Ленинград). В некоторой степени их также связывает язык: ведь и Шевченко писал по-русски стихи и прозу.

В стихотворении «На независимость Украины» Бродский в последней строке, наряду с длинной тирадой, изобилующей историческими реминисценциями, обращается к поэзии как наивысшему приговору истории и обозначает его двумя именами – Пушкина и Шевченко. Для Бродского это абсолютно характерное и оправданное завершение: считая поэзию высшей формой искусства, а язык – высшей формой поэзии, он никак не может ограничиться всего лишь историей или собственными эмоциональными оценками. Пушкин и Шевченко – те личности, с помощью которых Бродский обосновывает свое опровержение независимости Украины, измеряет ее целесообразность. Не потому ли нейтрально-позитивное высказывание о Пушкине и крайне негативное – о Шевченко экстраполируется на весь ряд, который стоит за этими именами? Бродский расценивает «брехню Тараса» не только с позиций поэтических либо же эстетических симпатий или антипатий (ведь неизвестно, какие произведения Шевченко он читал и читал ли вообще). Возможно, он представлял его творчество в целом, может, читал что-то из советской прессы о праздновании сотой годовщины со дня смерти в 1961 году, мог знать какие-то хрестоматийные стихотворения Шевченко. Достаточно ли этого, чтобы сказать, что всё у Шевченко – ложь, что его украинская история или украинский взгляд на историю – миф, что бинарная оппозиция шевченковским играм с историей и мифологией («Сон» или «Кавказ») – это пушкинская «Полтава»?

«У материала, которым поэт пользуется, своя собственная история – он, материал, если хотите, и есть история».

Пушкин, к слову, принадлежал к «списку» Бродского. В ахматовском окружении Пушкину, как правило, предоставляли почетное место, к тому же Царское Село, Петербург, Мойка – все это усиливало пушкинское присутствие в разговорах о стихах и поэтах. На нью-йоркской фотографии, сделанной Марианной Волковой, – Бродский, словари, печатная машинка и бюст Пушкина.

Бродский в разговоре об Ахматовой формулирует такую модель: Рейн – это Пушкин, Бобышев – Дельвиг, Найман – Вяземский, а он, Бродский, – Баратынский. Вышеупомянутая Ирена Грудзинская-Гросс находит пушкинские мотивы у Бродского, указывая в первую очередь на мотив Овидия и империи кишиневских стихов Пушкина, на пушкинские аллюзии в поэме «Зофья». Она вспоминает, что, по мнению Бродского, у поляков было врожденное стремление к независимости. Почему он не видел этого стремления у украинцев? Не хотел? Не мог?

Статья Бродского в «The New York Times», вызванная публикацией Милана Кундеры о природе тоталитаризма, о пражских событиях 1968 года, о Достоевском, пронизанная антирусскими настроениями, имела полемический заголовок «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому?». Понятно, что таким образом поставленный вопрос был направлен на поиск аргументов через контраргументы. Кундера не нападал на русскую культуру, он только выразил свои чувства – центральноевропейца, который ощущает экспансию русской культуры и воспринимает ее как смертельную угрозу (даже если эта культура освящена именами Достоевского и Толстого). Реакция Бродского как представителя этой культуры, имперской по своей сути, которая вторгается танками на улицы Праги, была направлена прежде всего на защиту себя как поэта, комфортного ощущения этой культуры и ее содержания. Это – защита индивидуального комфорта.

Стихотворение, ясное дело, – не статья, а природа поэтического текста аккумулирует иные интеллектуальные и эмоциональные раздражители. Поэтому «На независимость Украины» – это всего лишь эпизод в сведении счетов Бродского с его жизненными реалиями и политическими убеждениями, которые он