друзьями, которые приехали с комплексом жертв коммунизма (Милош) или колониализма (Уолкотт), Иосиф Бродский в стихотворении «На независимость Украины», по сути, пренебрегает всеми правилами этикета.
Он производит текст, который в случае авторской публикации четко определил бы его позицию не только относительно Украины, но и Литвы и Польши – стран, которые он действительно любил и с представителями культур которых дружил.
С одной стороны, Бродского, как носителя русского языка и культуры, ничто не обязывало любить Украину (хотя, как свидетельствует его фамилия, предки Бродского со стороны отца были выходцами из города Броды). Таким образом, некоторый сантимент он мог бы иметь, но – не имел. Поскольку, как он сам свидетельствует, в его семье почти не вспоминали о жизни до революции – ясно, почему. Наверняка и никаких семейных преданий о далеких пращурах на Волыни (в составе Польской Короны) Бродский не слышал, хотя об украинско-еврейских взаимоотношениях на протяжении нескольких столетий был достаточно информирован. Допускаю, у Збигнева Херберта было больше оснований написать об украинцах и Львове, в котором он вырос и пережил Вторую мировую войну, – фактически Херберта можно было бы считать поэтом пограничья с надломленной идеей Кресов и комплексом поражения.
Возможно, и Чеслав Милош, другой поэт другого пограничья, имел не меньше оснований обвинить Литву в желании отделиться от Союза и не присоединяться к Польше (но это похоже на нелепую шутку).
Собственно говоря, на конференции 1988 года в Лиссабоне, будучи приглашен туда вместе с Милошем, Рушди, Зонтаг, Бродский прежде всего стоял за Россию не просто как за империю культуры, а как за политическую империю, плохо разбираясь в проблемах Центральной Европы и ее исторической и духовной роли, – позиция, которая вызвала у его коллег резкое неприятие. Конфликт старался сгладить Дерек Уолкотт, однако о европейских делах он был не очень хорошо осведомлен. (Таким образом, поэты бывших империй и пограничья не совпадали в оценках тогдашней ситуации.)
Понятие империи в стихах Бродского довольно часто фигурирует в греко-римском контексте. Эта классическая модель вызывает у поэта если не восторг, то, во всяком случае, уважение (допускаю, что не из-за завоевательных походов, бесконечных войн и захвата новых территорий, а благодаря культуре, которой может гордиться любая империя).
Советская империя гибнет, откалывается значительная ее часть – Украина, и это вызывает у Бродского соответственную реакцию. Еще раньше, в 1985 году, он вступил в полемику с Миланом Кундерой. И что бы ни писали о ней (в частности, российские интерпретаторы), очевидно и бесспорно одно: сошлись в поединке две противоположные мировоззренческие системы, олицетворенные Кундерой и Бродским, – Европа и Азия, рациональная европейская мысль и азиатская эмоциональная расхристанность с ее мистикой и погружением в тайные закоулки человеческой души. У Кундеры самая мысль о России вызывает ощущение угрозы: Россия ассоциируется у него с агрессивностью и воинственностью. И если центральным объектом полемики Бродский избрал Достоевского и на нем строил свои аргументы против Кундеры, то это свидетельствовало лишь о наименее удачном способе свести счеты с историей и культурой. А если бы Кундера начал в ответ защищаться Кафкой?
Можно согласиться с мыслью Ирены Грудзинской-Гросс, которая считает, что Бродский родился и вырос в одной империи (СССР), жил в другой (Америка) и нашел вечный покой в третьей (Римская). Это не отменяет того, что Бродский по-человечески мог симпатизировать бывшим имперским околицам – Польше или Литве, а другие не воспринимать, скажем, как в нашем случае – Украину.
Бродский часто говорил о поэзии и творил свой канон из имен поэтов, важных для него (тем самым он был причастен к распространению мировой славы Цветаевой и Мандельштама), внимательно следил за качеством переводов поэзии Ахматовой на английский, резко выступал против убогих интерпретаций ее творчества.
Конечно, Пушкин, Баратынский, Пастернак, Заболоцкий и вышеназванные поэты составляли основу его поэтических предпочтений, как и Джон Донн, Оден, Фрост. Нигде, ни одним словом он не упомянул о нью-йоркской школе – Аллене Гинзберге, Лоуренсе Ферлингетти – это было явно не его.
Интересна для меня и кое в чем показательна строфа, в которой Бродский противопоставляет «строчку из Александра» и «брехню Тараса», главных поэтов двух наций, которые тоже пострадали от империи. Пушкин отбыл южную ссылку, а Шевченко досталось более суровое наказание – солдатчина в оренбургских степях. Бродский, который сам отбыл ссылку в Архангельской области, а перед тем – заключение, не мог не сравнивать (если вообще об этом думал) своих ощущений периода заключения и ссылки с шевченковскими. Как поэт, Бродский мог бы интуитивно, даже не читая цикла «В каземате», понять, что в определенном смысле повторяет судьбу Шевченко столетие спустя. В то же время у Бродского неприятие Шевченко не просто выкроено из клише о «революционере-демократе» или «народном самородке» – тут, наверное, все гораздо глубже. К слову, Пушкин тоже был против независимости Польши, хотя и приятельствовал с Мицкевичем.
Так в чем же «брехня Тараса»?
Мы договорились встретиться с Мариной Тёмкиной на одном из чтений в «Русском самоваре». Собственно говоря, из этого ничего не получилось, потому что кто-то привел студентов, зал был неимоверно переполнен, и мы с Мариной, лишь кивнув друг другу, перенесли наш разговор в другое место и на другое время.
Из нашей с Мариной электронной переписки следовало, что она была близко знакома с Бродским, переводила на английский его эссе, была в курсе подробностей жизни поэта в Нью-Йорке. Марина пригласила к себе. Она жила в районе Челси, поэтому я перешел от 14-й улицы, специально повернув на 23-ю, чтобы увидеть отель «Челси», фасад которого обвешан мемориальными досками, как ветеран – медалями и орденами.
Марина, поставив на стол приборы и тарелки, быстро приготовила ужин, а сыр, бутылка французского вина и подсвечники со свечами занимали свое
