Стренд, Хект, Уолкотт). Понятно, что все эти элементы «везения» ломаного гроша не стоили бы, если бы не его поэзия.
После первого прочтения нескольких стихотворений Бродского мне показалось, будто меня обожгло электрическим током. Его поэтика не походила ни на одну из предлагаемых российскими шестидесятниками – это не был мелос Ахмадулиной, или футуризм/авангардизм Вознесенского, или евтушенковская публицистика. Природа поэзии Бродского определенно отличалась от устоявшихся и признанных поэтик его современников. Ныне целые трактаты посвящены влиянию на Бродского Евгения Баратынского и Джона Донна, отмечено, как его творчество развивало российские традиции ритмики и мелодики. Важным, по моему убеждению, у Бродского является чувство идеи в поэзии – ее метафизический сплав с иудейской и христианской основами. Кстати, показательная примета идиостиля Бродского – его концептуальный подход к составлению собственных книг: иногда возникает впечатление, что он не подбирал отдельные стихи в сборник, так или иначе перетасовывая их, как карты в колоде, а, наоборот, писал эти стихи, исходя из конкретной концепции и общей идеи.
Вот почему Бродский – поэт иного звучания, тембра и мелоса, поэт города и экзистенции человека и природы, поэт персонализированной истории с культурологическим подтекстом. Это в конце концов роднит его с современниками – россиянами или такими славянскими поэтами, как Милош, Херберт, Шимборская, Стус, и англоязычными поэтами – прежде всего маргинальных территорий, где история (империя и колония) до сих пор занимает почетное место в коллективной и индивидуальной памяти (к примеру – с Дереком Уолкоттом или, в несколько меньшей степени, с Шеймусом Хини). Роднит с ними и в то же время противопоставляет им.
О своих ленинградских пейзажах Бродский рассказал в известном эссе «Полторы комнаты». Выбор языка был совершенно осознанным – по Бродскому, именно английский способен сохранить текст от эрозии времени. Полторы комнаты – это то пространство, которое выделила советская власть семье фронтовика Александра Бродского и в котором вырастал и формировался будущий поэт. Правда, эссе Бродского скорее посвящено памяти, чем пространству. В тексте он усиливает нерв вины – перед родителями (которых так никогда и не выпустили в Америку к сыну) и мускул памяти – на предметы, которые окружали его в этих комнатах, на запах коммуналок, их жильцов, пространства улиц, архитектуру церквей, напрягая этот мускул, как тетиву, на теперешнее свое состояние жителя Америки, испытывая его на прочность.
Город, в котором Бродскому выпало взрослеть, – город империи, что в первую очередь проявляется в архитектуре, этой визуальной интервенции городского пейзажа, чье величие и мощь влияют на подсознание, минуя советские пролетарские стереотипы. Это не могло не отразиться на симпатиях Бродского.
Для Бродского в поэзии было важно не так самовыражение, как нечто другое. Форма его текстов достаточно традиционная, хотя он новаторски расшатывал ее в самой конструкции строфы, пользуясь анжамбманами, возможностями звуковых регистров русского языка, перетасовывая пейзажи, ощущения, интеллектуальные раздражители. Бродский творил в эпоху, когда самые крупные славянские поэты, прежде всего поляки (Милош, Херберт, Ружевич, Шимборская), не отягощенные ни рифмой, ни ритмом, краеугольным камнем своей поэтики также считали историю – память – время. Их персонифицированная история отличалась от русской, хотя нация, которую они олицетворяли, пережила не меньшие катаклизмы.
Одной из причин написания этого эссе было не только желание еще раз перечитать Бродского вслед за Иреной Грудзинской-Гросс и Львом Лосевым, которые почти одновременно издали книги о Бродском, написанные на польском и русском языках. И не только желание привнести что-то свое в бродсковедение, но и проблема, которой упомянутые авторы не избегают, но и не до конца ее решают, – стихотворение Бродского «На независимость Украины».
А побудила меня к этим заметкам совсем простая вещь: в Интернете я наткнулся на статью «Шок от Бродского», опубликованную на сайте Sem40, в которой автор Соня Т. описывает скорее всего последнее публичное чтение Бродского в Нью-Йорке в 1995 году. Делится своими впечатлениями о вечере и рассказывает, что, когда поэт прочел это стихотворение, она в знак протеста встала и вышла из зала.
Грудзинская-Гросс отмечает, что «о его российском патриотизме свидетельствуют также <…> стихотворение “Народ” и другое стихотворение, которое атакует Украину с имперских и великорусских позиций. <…> Это стихотворение он читал Томасу Венцлове, который сообщил мне в беседе, что посоветовал не печатать его».
По моему мнению, мировоззрение Бродского слишком противоречиво и сложно, чтобы сгоряча расставить исчерпывающие акценты, которые бы удовлетворили всех. Речь идет в первую очередь не о его поэтических и эстетических симпатиях и антипатиях, не о сугубо человеческих недостатках или достоинствах, а о мировоззрении, с позиций которого он обозревал мир, комментировал политические и ежедневные события. Тут кроется сложная проблема: как можно отделить у Бродского или у кого-либо другого собственно эстетические ориентиры от общественных, сугубо человеческие симпатии от привычных и общепринятых политкорректных взглядов?
Казалось бы, для Бродского, пострадавшего от империи, которая «запихнула» его в ссылку, не давала возможности ощущать себя поэтом и позднее не желала поступаться своими принципами, не позволяя родителям посетить в Америке единственного сына, – любое поражение этой империи, ее развал, ее смерть должны были вызвать восхищение или хотя бы чувство личной победы, а не желание эту империю защищать.
Независимость Украины действительно стала смертью империи (как бы последняя ни пыталась ее остановить).
С каких позиций Бродский старается взглянуть на Украину? С позиций русского интеллигента-патриота? Западника/славянофила? Космополита?
И еще одна проблема, которую тоже непросто прояснить, но относительно легко очертить. Находясь в Америке, где все так политкорректно, общаясь с
