самоварами – бронзовая статуэтка Иосифа Бродского. Собственно говоря, это повторение известной фотографии – когда Бродского застигли посреди улицы, с портфелем под мышкой, обмотанного шарфиком, трепещущим на ветру, как и полы длинного плаща. Динамика фигуры поэта довольно точно передает его поспешность и, наверное, несколько нервное настроение.
Я люблю устроиться вечером возле этой статуэтки в мягком кожаном кресле, которое скрипит сухим деревом.
Возможно, имя Бродского мое поколение услышало в начале перестройки, когда московский журналист Генрих Боровик показывал по ЦТ фильм о еврейской эмиграции в Израиль и Америку. Фильм был явно пропагандистский: одна семья из Израиля со слезами на глазах умоляла советское правительство вернуть им гражданство, уверяя, что они бы пешком возвратились назад. В Америке, как показывалось в этом фильме, пенсионеры пересматривают советское кино на видике, а богемная молодежь, читая заголовок газеты «Правда», прикалывается: «Прав-да-да-да». Журналист комментировал: мол, посмотрите, что за подонки покинули нашу славную страну. Но один из этих «подонков» сказал: «Собственно говоря, кому тут в Америке нужна русская литература? Ну Солженицын, ну Бродский…» Так впервые, во всяком случае для меня, прозвучало имя поэта. Тогда, естественно, я не мог знать ни о его судебном процессе, ни о ссылке в деревню Норенскую, ни об обстоятельствах выезда в Америку, ни об Одене, ни о его стихах или эссе.
Запрещение Бродского полностью оправдывало систему, которая на всех, кто ей так или иначе не покорялся, накладывала табу. Такое табу было и на имени Иосифа Бродского.
Изгнанник, которого вынудили выехать из СССР, навечно, казалось, был вычеркнут из русской культуры. Со временем, после присуждения Бродскому Нобелевской премии, в Советском Союзе началось увлечение поэтом. Иосиф Бродский становился фигурой, не отделимой от нобелевского ореола.
Позднее, когда были опубликованы записи его процесса 1964 года, воспоминания о ленинградском периоде его жизни, материалы о непростых любовных отношениях с Марианной Басмановой, общении с Ахматовой, когда стало известно его отношение как поэта к Мандельштаму и Цветаевой, а также о встрече с Оденом и некоторые фрагменты его американской жизни, – все это углубило мое убеждение, что вне текстов существует другой Бродский, интертекстуальный, который, хочешь не хочешь, дополняет Бродского-поэта, а утверждение, будто бы вся биография какого-либо поэта – в его стихах, все- таки правда лишь наполовину, а то и на четверть.
Справедливости ради следует сказать: отсутствие публикаций Бродского в Советском Союзе компенсировалось тем, что на Западе, который особенно следил за неофициальной литературой, стихи и книги поэта появлялись в переводах.
Да и в самом деле: на что, по мнению советского обывателя, мог рассчитывать поэт, который отбыл ссылку, некоторое время принудительно находился в психушке, фактически нигде не работал, общался с иностранцами и вращался в сомнительных кругах ленинградской богемы, за которой пристально следил КГБ (хотя диссидентом Бродский не был).
Если искать какие-то аналогии, то первым приходит в голову Василь Стус. Почему? Ну вследствие определенных совпадений и отличий. Хотя Стус совсем не похож на Бродского, они – люди одного поколения; кроме прочего, моральные установки и поэтика Бродского и Стуса похожи тем, что оба отказались от какого бы то ни было заигрывания с властью, отбросили идею компромисса, погрузились в глубинные слои поэтического слова. Поэтому во многих стихотворениях Стуса и Бродского преобладает культурологический элемент, абстрактные и экзистенциальные понятия, ощутима склонность к философскому препарированию действительности, проблемам выбора пути, взаимоотношения поэта и власти… Сходство просматривается и в том, что как Бродский, так и Стус вели диалог с Р.-М. Рильке – поэтом, который и для европейского модернизма, и для них обоих является фигурой знаковой. Бродский написал эссе «Девяносто лет спустя», проанализировав стихотворение Рильке «Орфей, Эвридика, Гермес», а Стус переводил Рильке.
А что же их разъединяло? Во-первых, у одного – ленинградское, у другого – донбасское детство, интеллигентское и крестьянское происхождение, еврейство и украинскость в обстоятельствах истории и империи. Взгляд на историю у Бродского – это фрагментарная еврейская история или намек на нее («Еврейское кладбище», «Еврейская птица ворона…»), ветхозаветные темы («Бегство в Египет»), персонифицированная эллинская и римская эпоха, культура исчезнувших империй, современность («На смерть Жукова», «Стихи о зимней кампании 1980-го года»).
В то время как Стус историю часто выводит из поражений («Столетье, как погибла Сечь…» («Сто років, як сконала Січ…»), «По летописи Самовидца» («За літописом Самовидця»), «Трены Н. Г. Чернышевского» («Трени М. Г. Чернишевського»)), и этим объясняется его отношение к империи. Поэтому их стихи, в которых прямо или опосредованно звучали «имперские» мотивы, разводят обоих поэтов по разные стороны баррикад. Еврей Бродский и украинец Стус по-разному видели империю, свое отношение к ней и в конце концов – ее будущее. Для Бродского трансформация империи из СССР в постсоветскую Россию – абсолютно естественна. В случае Стуса все гораздо сложнее. Я не уверен, что он склонялся к отторжению Украины от России, но он считал, что исторические «полюбовные» отношения России и Украины на каком-то этапе должны были прерваться до того момента, пока Украина не освободится от этой навязанной «любви». Поэтому империя, хоть и отвергала поэтическую позицию Бродского, при посредничестве русского языка и культуры воспринимала поэта как «своего» преступника (того, кто сбился с правильного пути). Стуса же, при любых обстоятельствах, империя считала преступником-чужаком, посягнувшим на святая святых ее существования. Таким образом, исходя из вышесказанного, никакая возможность изгнания за пределы империи Стусу не светила, он был обречен на уничтожение.
В том, что Бродскому «повезло», у меня нет никакого сомнения. Повезло со ссылкой, потому, что о нем узнал Запад, повезло с окружением, так как оно в определенной степени повлияло на него (Ленинград, Ахматова), повезло с Америкой (опять-таки круг знакомых и окружение – Оден, Милош, Пас, Зонтаг,
