Куры не летают (сборник)

выводит на уровень эстетических. Шевченко и Украина, Кундера и Чехия вызывают у него сопротивление, поскольку содержание этих понятий не соответствует содержанию его истории. Полемика в Лиссабоне между Милошем и Бродским относительно Центральной Европы – еще одно подтверждение того, что Бродский не был приверженцем следования правилам хорошего тона (иногда его эмоции доминировали над здравым смыслом).

Наконец, надо заметить, что стихотворение Бродского, в сущности, является провокативным, а не полемическим (полемизировать тут с Бродским не приходится даже потому, что он закрывает за собой на все замки саму возможность полемики). Если это так, то поэт выразил коллективное бессознательное определенной части российской интеллигенции, которая занимает относительно Украины подобную позицию. К тому же реанимация таких настроений в теперешней России вышла на государственный уровень благодаря поражению и слабости европоцентричных украинских сил.

Частые посещения Италии открывали перед Иосифом Бродским панораму имперских артефактов травмированной истории с щербатым ртом Колизея, а также панораму Вечного, которое лишь отчасти заглядывает в Нью-Йорк, но постоянно прописано в Венеции с ее наводнениями, с ее стихией, кораблями, пирсами, портовыми кранами, запахами водорослей и криками чаек. Поэт, рожденный в Ленинграде, умерший в Нью-Йорке, нашедший вечный покой в Венеции, как-то причудливо нанизал эти города на нить своей биографии, ассоциируемой с архитектурой и водой, которая раскачивает не только причалившие яхты, но и ритмы истории, волнообразные синусоиды времени, судьбы поэтов и поплавки местных рыбаков.

Иосиф Бродский соткан из противоречий и в поэзии, и в жизни с ее поэтическими мифами, прощаниями и возвращениями, улицами и городами, русским словом и еврейской судьбой. «Меня упрекали во всем, окромя погоды» (я не стремлюсь обвинять поэта Бродского – лишь понять).

Когда его сын гостил в Нью-Йорке, Бродский перед тем, как повести всю компанию ужинать в китайский ресторан в Чайна-тауне (что было совсем близко от его Мортон-стрит), долго решал, ехать на машине или пройтись. Наконец, решили ехать. Но Бродский захотел сделать сыну прощальный подарок и, зайдя в магазин военной одежды, купил дорогую кожаную куртку американского летчика. И сын, и компания были весьма удивлены такой причудой (поскольку на те деньги можно было накупить ворох джинсов, кроссовок и футболок, чего, собственно, хотел и о чем просил сын). Однако Бродский, вручая фирменный пакет с курткой, сказал: «У меня такой куртки никогда не было, но я о ней мечтал».

Поэты склонны жестоко оскорбляться, ошибаться, не воспринимать очевидные истины, когда их историю заслоняет история других.

После смерти Бродского его любимые венецианские львы становятся немыми свидетелями и хранителями его поэзии. Каналы при лунном свете, словно перстни, поблескивают на старческих руках Венеции, приливы захлестывают Сан-Микеле, и бронзовые львиные крылья отражают приливы, грозящие городу.

Иногда мне кажется, что поэзия все-таки превыше вод, которые надвигаются, как варвары, на бывшую Римскую империю.

2010

Свадебная капуста

От зеленого цвета режет в глазах, а хребты гор пронзают густой, как масло, воздух, и стадо низких туч тянется до самой Черногории.

Прошло уже два дня с тех пор, как мы выехали из Белграда на джипе Еремии и петляем по горным дорогам Западной Сербии. Только Еремия знает, куда мы едем по этим горным дорогам и перевалам. А Радомир Андрич знает, где мы будем ночевать и что будем есть. «В Прилипаце, – говорит Радомир, – нам приготовят свадебную капусту».

На карте автомобильных дорог, которую я приобрел в книжном магазине «Просвета», никак не удается найти этот Прилипац. (Я просто недосмотрел – это, оказывается, карта автомобильных дорог Сербии и Черногории, с окраинами Боснии и Герцеговины, Хорватии, Македонии и Болгарии.) Даже если бы я когда-нибудь взял напрокат машину и захотел проехаться по Сербии, так, наобум, то эта карта мне не помогла бы, поскольку давно уже привык к GPS.

Джип «хюндай» преодолевает километры горных дорог. Ночью приезжаем в какой-то город (оказывается, это Пожега) и селимся в гостинице, долго ужинаем с вином и кофе.

Потом в огромном, пустом, прохладном зале ресторана сидим за полночь с бывшим директором белградского издательства и мэром города. Он спрашивает меня, знаю ли я, что такое дуня. «Не знаю», – отвечаю (хотя подозреваю, что это какая-то своеобразная сербская шутка. Какая еще дуня?). Директор приглашает посетить его летний дом. Он уже давно на пенсии, а тут, среди гор Западной Сербии, живет летом, выращивая овощи и фрукты для ракии, а виноград – для вина. После нескольких фужеров красного вина директор, вытирая турецкие усы, снова меня о чем-то расспрашивает, на этот раз о Киевской Руси, о православии; сознается, что не видит разницы между украинцами и русскими, а когда я попробовал растолковать ему, в чем же таки эта разница, он обозвал меня хорватом. Я сказал, что не знаю, как смотрят хорваты на эту проблему – различия между украинцами и русскими, но видно было, что вино подействовало на бывшего директора. В горном ресторане мы с ним вроде бы должны были упразднить все исторические обиды и утвердить всемирную дружбу славян (но, видите ли, без хорватов).

Мы читали стихи и пили вино, жена бывшего издателя курила, а Радомир, словно князь Лазарь, следил за мной и директором, чтобы мы снова не начали словесную перепалку. Радомир, когда тот спросил о дуне, оживленно поддержал эту тему, рассказав еще три анекдота, и все мы решили непременно заехать завтра к директору, чтобы увидеть дерево, на котором растет загадочная дуня.

Местный поэт приехал на встречу с нами вместе с сыном, мне кажется, его вызвал Радомир, потому что когда 80-летний поэт вынул рукопись своего