Куры не летают (сборник)

настоящей литературе: кое-что от жизни, кое-что от поэзии, то есть от вечного спора добра и зла.

Куда же полетел красный петух Миодрага Булатовича?

Цвет тыкв белградских околиц

Три поезда: Прага – Москва, Будапешт – Москва и Белград – Москва привозили запах заграницы. Они останавливались на железнодорожной станции Тернополь (как правило, с несколькими прицепными спальными вагонами). Из этих вагонов на станции Тернополь никто не выходил, и двери проводники никогда не открывали, но в вагонных окнах стояли пассажиры и смотрели на нас, а мы – на них. Самым далеким от Тернополя был Белград – город, увиденный на фотографиях в энциклопедии, и он казался самым таинственным. Когда заканчивались уроки в школе, я садился на троллейбус и ехал, чтобы успеть к белградскому поезду, который прибывал в Тернополь примерно в два часа дня. Вагоны с табличками Чоп – Москва меня не интересовали. Я выбирал место напротив спальных белградских вагонов и рассматривал вагонные окна. На перроне, как всегда, торчали заместитель дежурного в железнодорожной униформе, два милиционера, а толпа пассажиров двигалась к чопским вагонам. Поезд Белград – Москва задерживался (по расписанию) не больше пяти минут. За эти пять минут я пересматривал все вагонные окна, всех пассажиров в этих окнах: видел джинсовые куртки, бутылочки CocaCola в руках, кое-кто курил Marlboro или темно-коричневые трубки из вишневого дерева. Лица этих пассажиров из спальных вагонов были другими, и их жизнь мне казалась тоже другой. И город Белград я впервые увидел как табличку на спальном вагоне поезда, который дважды в неделю задерживался в Тернополе на пять минут – только на пять минут.

На венгерско-югославской границе я смотрел из вагонного окна поезда Москва – Белград на приграничную станцию. Между венгерской Келебией и югославской Суботицей – граница. До Белграда оставалось не больше пяти часов. Все пассажиры моего вагона ожидали паспортного контроля. Мимо моего окна за югославским пограничником шла молодая пара, держа в руках паспорта, а пограничник повторял: пасош, пасош. Наверное, у этой пары были какие-то проблемы с паспортами, и поэтому их вывели из вагона. В спальном вагоне я ехал один – с билетом в одну сторону и ста долларами в кармане, за которые должен был купить обратный билет. Приближаясь к Белграду, поезд пустел, я въезжал в страну, опаленную войной, и в город, полный одичавших от войны собак.

Тогда я еще курил и, выйдя утром из гостиницы «Casino», забыл зажигалку, а спичек в газетных киосках Белграда не продавали. Решил, что стрельну у прохожих. С Теразии без проблем попал на улицу князя Михаила. Было примерно восемь утра, и среди редких прохожих никто не курил. Странно для Белграда. Поравнявшись с рестораном «Руски цар», я увидел, что мужчина, который прогуливается с двумя псами (он вчера выступал на открытии писательской встречи), курит. Я начал вспоминать его имя и фамилию. Это был Драгослав Михайлович. Я на тот момент не прочитал ни одной книги Михайловича, но подошел за огоньком, и мы разговорились. Помню, что когда я назвал свою фамилию, Михайлович усмехнулся (он, очевидно, слышал о Несторе Махно) и сказал мне, что мы с ним в чем-то похожи, потому что Михайлович – фамилия главного четника. Пока его собаки вертелись вокруг нас, Михайлович, извинившись, подошел к ближайшему киоску и купил утренние газеты.

Я не уверен, что Михайлович запомнил нашу встречу. Мне же она запомнилась. Во-первых, потому, что, прикурив, человек, который долго искал огня для сигареты, чувствует безграничную благодарность к тому, кто с огнем оказался рядом. Это чувство заядлого курильщика, которому кто-то протянул спасительную соломинку огня, запоминается в мельчайших подробностях. Во-вторых, этот спаситель был тоже писателем (каким и что он писал – для меня тогда было не важно). В-третьих, размышлял я, идя по улице князя Михаила, в этих сербах сокрыто нечто особенное, чего мне не понять за несколько белградских дней, а может, и никогда. Это было время, когда псы из разрушенных городов и сел пробирались в Белград – бездомные собаки, чьи хозяева или бежали спасаясь, или перестали быть их хозяевами. Эти псы войны грелись, вылеживаясь, на площади Республики.

Болгарский журналист выспрашивал Михайловича, приводя примеры Борислава Пекича и Данилы Киша, о вероятности эмиграции, выезда на Запад, по крайней мере во Францию, где тот прожил несколько месяцев. Михайлович ответил, что его не отпускает язык. «Язык всегда будет преследовать меня», – признался писатель. А оснований покинуть Югославию у Михайловича было предостаточно. В молодости он находился в заключении на острове Голи Оток, который называют югославским ГУЛАГом. А когда вышел его первый роман «Когда цвели тыквы», то театральную постановку этого произведения запретил сам Тито. Находясь во Франции, в городе Бордо, Михайлович встретился с Кишем в какой-то кофейне, и тут между ними произошел разговор, содержание которого привел Марк Томпсон в биографической книге о Даниле Кише. За столом кафе разговаривают два писателя, они – давние знакомые, знают, кто и что написал, и знают цену тому, что написано. Это 1974 год, а поскольку они оба – югославские писатели, то беседа их вращается вокруг самых острых тем политики и литературы. В какое-то мгновение в их разговоре возникает тема интервью Киша, в котором тот обстоятельно говорит о национализме. Киш спрашивает у Михайловича, что он думает по этому поводу. Михайлович отвечает, что не воспринимает соображений Киша, потому что они могут спровоцировать репрессии коммунистической югославской власти против свободомыслящих писателей, что это толкает литературу в русло политики.

Киш не соглашается, говорит, что он выступает также против провластных писателей – продукта коммунистических идей. «Так почему ты не атакуешь Оскара Давичо?» – спрашивает Михайлович. Киш резко отвечает: «Почему Давичо? Потому, что он еврей?» – «Нет, – поясняет Михайлович, – потому что он прокоммунистический писатель».

С момента разговора Михайловича с Кишем прошло сорок лет, а политика и литература по-прежнему ведут свой диалог. Он не прекращается ни на улицах Белграда, ни в помещениях Клуба писателей, ни в уютных кафе. Он настиг даже меня, в лице бывшего директора издательства,