Куры не летают (сборник)

и, ужиная, мы тонули с ним в поэтическом воздухе слова дуня, в душистых ароматах его семантики. А еще – в наслоениях свадебной капусты, похожих на метафору сербской истории. Воздух этой земли сшит из слов Священного Писания, из слов поэзии, из слов, которые обронил белый ангел, одетый в белый хитон из Милешевского монастыря. И когда смотришь на зеленые горы, на это каменное молчание, кажется, что именно на этой земле слова становятся камнями, чтобы сохраниться надолго.

* * *

На следующий день бывший директор издательства встречает нас возле ворот своего дома, мы заходим во двор. Жена директора с сигаретой стоит на пороге. Несколько айвовых деревьев, арки из виноградной лозы. Он подводит меня к айвовым деревьям и говорит: дуня. Ну вот, тайна открыта, дуня – это айва. Значит, и другие сербские слова мне когда-нибудь станут известны. В доме, куда мы зашли на несколько минут, на столе – несколько желтых, похожих на яблоки, плодов, от которых поднимается густой аромат, мохнатый, почти шмелиный – это разрезанные пополам айвовые плоды и миска с виноградом. Посреди стола царицей стоит литровая бутылка айвовой ракии, а рядом – семь почти наперсточных рюмочек из грубого стекла.

Мы пьем за счастливую дорогу и едем дальше.

2013

IV

Письма и воздух

Всякая встреча мужчины и женщины происходит так, будто это первая встреча на свете. Словно не было со времен Адама и Евы и до наших дней миллиардов таких встреч. И опыт любви не передается. Это очень плохо, но в этом и большое счастье. Так устроил Бог.

Данило Киш. «Лютня и шрамы»

Если бы не май 2013-го, я бы не знал, что мои письма хранятся в бумажной коробочке из плотной бумаги. Там их не больше двадцати, вместе с открытками и фотографиями. Еще, пожалуй, несколько стихов начала 1980-х. Пожелтевшие рукописи, похожие на высохших насекомых… То есть я занимаю в чужой квартире совсем не много места (столь же мало, как и в чужой жизни). Я даже не уверен, что и столько заслужил.

Если бы я хотел соорудить из писем мосты – их бы оказалось недостаточно; если бы я хотел касаться их воздуха, как перил, – они опасны и ненадежны, как и все, что связано с памятью. Памятью бумаги и памятью воздуха. Когда я их писал, то еще верил в их предназначение, и верил, что они помогут. Они помогли, но не тогда, а теперь, когда стоять в воздухе можно только в одиночку.

1.

Весна была действительно поздней: и здесь, в Америке, и там – в Европе.

Каждый раз, когда я перелетал Атлантический океан, мне всегда хотелось почувствовать в легких щекотание европейского воздуха вместе с сигаретным дымом аэропортов или смешанным запахом, который удерживают выгоревшие под солнцем полосы трав, или же, если пройдет дождь, размокшие глина с черноземом.

И если в Европе непрерывно шли дожди, то в Украине майское тепло уже нагревало землю.

За неделю до своего отлета я забрел в мастерскую Антона Кандинского на 23-й улице возле Flatiron Building. Гостей, как всегда, набилось немало: шведский фотограф с норвежской приятельницей, которая живет в Испании, американский актер со своей агенткой и, очевидно, любовницей. Еще несколько нью-йоркцев, которым европейская погода была по барабану. Со шведом говорили о поэзии. Так случилось, что этот фотограф вспомнил Тумаса Транстрёмера, который оказался его соседом. Живут в одном доме в Стокгольме. В общем, что-то пили, о чем-то говорили – обычная вечеринка. Актер с агенткой, попрощавшись, поехали в ночной клуб. Зажглись огни Эмпайр-Стейт-Билдинг, их свет стал заливать приоткрытое окно мастерской, а с 23-й улицы доносились звуки вечернего Нью-Йорка, совсем не похожего на Европу, о которой каждый из нас, кто еще остался за столом, что-то говорил, словно хотел перекричать Нью-Йорк и докричаться до Парижа. Хотя Нью-Йорку Париж тоже по барабану.

В последний момент, когда рубашки и джинсы были упакованы, я бросил в сумку, предназначенную для ручного багажа, февральский номер «Нью-Йоркера», лондонское издание Рейнальдо Аренаса «Тот, кто поет в колодце» и переписку Ингеборг Бахман и Пауля Целана. Книга Рейнальдо – о детстве, о тяжелом воздухе детства, Бахман с Целаном – о любви и смерти любви. По сути, все об одном и том же. О воздухе, о любви и о ее смерти. Во время перелетов нужно как-то убивать время: сначала я летел в Киев, на три дня. Еще три дня решил посвятить Тернополю, а пять – приберег для Парижа. Ну не все же время рассматривать стюардесс или бродить по магазинам duty free?

Я летел в Украину после полугодичного перерыва.

Полгода – это примерно та доза, которой хватает, чтобы почувствовать потребность в новом путешествии. Именно полгода назад, насытившись Украиной, я так и не успел написать что-либо о Тернополе, Черновцах, Дрогобыче или Львове, между которыми мотался почти три недели. Наверное, потому, что среди моих планов было дописать другую книгу – «Вдоль океана на велосипеде» – сплошной нью-йоркский текст. С ним немного продвинулся, но не настолько, чтобы предлагать какому-нибудь издательству. Вот почему Украина, Галичина с Буковиной как-то отступили на задний план, а береговая линия, которая доходит с волнами к Си-Гейт, становилась моим главным текстом. Вообще, эта постоянная борьба Америки с Европой происходит по своим правилам, словно бой без победителей.

Тогда, полгода назад, в Украине сентябрьские поля ждали копания картошки. И они сопровождали меня вдоль дорог, просто неотступно за мной путешествовали. Не потому ли копание картошки на огородах или на участках вдоль железной дороги – заслоняло города, стихи Пауля Целана и прозу Бруно Шульца? Вообще, это переплетение жизни и метафизики, простого со сложным, мне нравилось, это напоминало прозу и стихи… Я понимал, глядя из