окна поезда, что стихи Целана могут быть такими же простыми, как копание картошки вдоль железнодорожного полотна, или такими же прозрачными, как железнодорожник с флажком на переезде. Они могли быть такими же простыми, как черновицкие улицы. Как дом, где родился Целан, как ошибочно прикрепленная мемориальная доска (оказалось, что совсем не там и не в том месте). Как покосившийся рельеф Дрогобыча и метафизика прозы Шульца, которая непривычным образом высказывается запахом корицы, как вечные дожди Львова и голодное сердце Тернополя, точнее, мое голодное сердце, вмурованное в плотный тернопольский воздух, в кирпич его домов.
Все эти приближения и неточности составляют, по сути, все мое время в Украине.
Год назад, в Тернополе, когда я читал в «БункереМуз», то даже не догадывался, что мой вечер заполнит
Я смотрел на этот воздух, я касался глазами этих тонких черт, этого лица, преисполненного своего внутреннего совершенства. Не хотел его спугнуть или испачкать пылью своих нынешних стихов. Я подбирал, что читать и как читать. Вечер продолжался больше часа, и все это время воздух на высоких каблуках, эти предельно откровенные глаза следили за мной (я это чувствовал как физическое перевоплощение, как прикосновения глазами к глазам).
Потом меня окружили молодые студентки, после – несколько фотографов повели нас с женой в облезлую, но чудом сохранившуюся арку, чтобы выбрать наилучший ракурс для фотографий.
Высокие каблуки и платье вместе с воздухом тридцатилетней давности оставили нас, веселых и довольных.
Я думал, что навсегда.
Понимал, что этот почти безмолвный приход все же что-то значил.
В скором поезде, который прорывался сквозь ночь, узловые станции и области Украины с востока на запад, я ехал в Тернополь. Поезд дергало, а на ночных станциях обходчики стучали по металлическим колесам. На перегонах я слышал разговоры диспетчеров. Пахло железной дорогой – такой знакомой с детства. Мне не спалось, и я, отодвинув фирменную занавеску, смотрел в окно. Пил чай. Поезд качало, качался мой остывший чай, качались станции и пассажиры. Примерно около пяти утра, когда осторожный свет приоткрыл туманы на полях и околицах сел, – я увидел, что зелень, словно дождь, тронула полевые обочины. Шел пар от озер и рек, темное серебро тумана грубыми нитками вплеталось в черные полосы дорог.
«Эта полевая зелень, – думал я, – лучшая метафора временности». И вспомнил помидоры в своем внутреннем дворике, которые, должно быть, уже окрепшими стеблями устремились вверх и зацвели желтым цветом.
На железнодорожном вокзале Тернополя я снова стал рыбой этого города, разве что плавники мои теперь были предназначены не для воды, а для воздуха, но все равно они были поэтическими и прозрачными, я мог черпать ими и небесную эмаль, и пыль этой земли.
Когда в «Козе» мы с «Неймлесами» отчитали и отпели стихи из книги «Я хочу быть джазом и рок-н-роллом», издатель Юрий Завадский и «Коза» устроили нам небольшой фуршет с вином и сыром. Я вытащил литровую бутылку «Мартини», которую привез из Нью-Йорка, считая, что даже в украинских супермаркетах торгуют поддельными напитками. А компания наша, сдвинувшая два стола, была пестрой, и разговаривали после первых бокалов уже группками. Мне нужно было увидеться с кем-то, с кем мы почти тридцать лет назад дышали тернопольским воздухом.
И она снова пришла, так же как в прошлом году. В белых туфлях на каблуках и платье (в других, конечно, туфлях и другом платье).
Эти каштановые волосы, гриф удлиненной шеи и малахит зеленых глаз – все было рядом и все было со мной. Бутылки пустели быстро.
Воздух кафе становился зелеными глазами, словно этот стол был заказан только для двоих.
Тридцать лет назад это были глаза моей музы. Теперь она запрокидывала голову, будто ловила струи воздуха того времени, в которое мы с ней каждый раз возвращаемся, но в котором не можем встретить друг друга.
Воздух нас придавливает, он чересчур тяжелый, он плотнее воды.
Мы жили в провинциальном городе и учились в провинциальном университете.
Я чувствовал этот город, как рыба, выброшенная в траву, которую просто поймали и выбросили. Нас накачивали воздухом, который потом, а может, даже и сегодня, мы будем извергать прямо посреди улиц этого города. Нам говорили, что жизнь ничего не стоит, а герои умирают молодыми. И никто нас не учил, что тело – это все, что с тобой, что легкие твои предназначены для воздуха, что рыбьи жабры похожи на сережку в ухе, ведь они серебряные (то есть чернеют, когда рыба в траве захлебывается от воздуха).
Я знал, что можно найти кого-то прямо на улице, кто ходит с такой же сережкой рыбьей жабры и так же задыхается не от кислородного голода, а от воздуха. Но когда воздух превращается в слова, он становится поэзией. Воздух становился нашими прозрачными телами, и мы могли перелетать улицы. Для чего это нам? – мы не знали, и только теперь, когда в воздухе можно стоять в одиночку, погрузившись по самые жабры, я подозреваю, что высокие каблуки приносили мне сережку из рыбьей жабры, чтобы мы не разминулись ни в городе, ни в воздухе.
Для того, чтобы мы узнали друг друга.
Было всего лишь несколько кофеен, куда набивались студенты, чтобы с кофе и мятным ликером посидеть компанией. Здесь появлялись пары, назначившие свидание, ну и несколько местных пьяниц, без которых колорит таких заведений невнятен. Однажды я смотрел на ее ладони и
