разгадывал, что записано в паутине ее линий. Она почему-то прятала руки под стол. Наш скромный студенческий заказ: два кофе, два ликера по сто и два горячих бутерброда с колбасой и сыром – лишь раздражали наши молодые желудки и усиливали голод. Ликер и кофе несколько его утоляли, не проходил только голод тела, который на ощупь был сшит из шелка ее белых ладоней, пронзительных воздушных глаз и влажных губ, которые я искал на ее лице. И коленей, которые я искал под юбкой, а она каждый раз прикрывала, натягивая ее. Таких, как мы, в разных уголках кафе сидело много, это было место свиданий. Но для нас с ней это было место предназначения (только теперь понимаю, что нашим предназначением было проломить стены воздуха, обменяться жабрами для дыхания, но что-то помешало).
Может, потому, что мы не были типичной парой, которая ходит держась за руки и каждый вечер заваливается в одну из дешевых кофеен, а потом целуется в темных местах. У нас были длинные периоды невстреч, разлада и выяснения отношений, налаживания, прощения и моих стихов, которые я дарил ей после каждого такого разлада. Иногда мне попадались другие девушки, иногда ее преследовали разведенные или вдовцы.
Для всех ее преследователей я жаждал расправы (всех моих девушек она как-то терпела). Все знали, что мы встречаемся или же когда-то встречались, то есть как-то связаны если не будущим, то прошлым.
Напротив железнодорожного вокзала во времена моего студенчества небольшой букинистический магазин был наполнен воздухом голода. Сюда сходились подпольные торговцы редкими изданиями и мы, обычные читатели, которых пригнала нехватка дефицитных книг. Две продавщицы, привыкшие к тому, что книжный голод в городе постоянен, как запах в рыбном отделе гастронома, и его ничем не перешибешь, заполняли различные формуляры заказчиков, которые и были сигналом для книжных спекулянтов. Спекулянты передавали эти заказы по междугородным телефонам в Москву или Киев, и через некоторое время пачки с книгами в купе проводников прибывали на станцию назначения. За такие книги платили немилосердные деньги. Иногда случались зарубежные издания – польские детективы, немецкие издания русской поэзии и художественные альбомы. В магазине можно было спокойно поговорить об Андрее Белом или Анне Ахматовой, помечтать, что когда-то повезет пробежать глазами таинственные строки «Петербурга» или «Поэмы без героя». Я заходил в эту лавку, гонимый точно таким же голодом, который можно было почувствовать только среди книжных полок, среди пыли старых изданий. Я ощущал, полностью принимал на веру, что книги, которые нам не позволяют читать и которые невозможно встретить в обычных книжных магазинах, спрятаны именно здесь, в этих букинистических закоулках. А эти две пергаментные тетки не говорят мне всей правды. В подвалах магазина они прячут от меня этот свежий воздух слов так, что их не могут напугать никакие проверки. Каждый раз, приходя сюда, я изучал не только состав полок, но также и продавщиц, которые смотрели на меня рыбьими глазами, пустыми, без воздуха. Бумажные копии запрещенных романов и стихов, перепечатанные на машинках, требовали от нас держать язык за зубами. Чаще всего их печатали под синюю копирку, закладывая пять белых листов бумаги и четыре копировальных. Последняя копия расплывалась подобно воздушным потокам. Из таких машинописей я прочитал булгаковский роман «Мастер и Маргарита», стихи Высоцкого и стихи незнакомого мне поэта и музыканта, кажется, Золотарева. Каждая же книга, которую прочитал, была из воздуха, и каждая купленная книга уменьшала воздух в квартире. Город и страна тоже уменьшались пропорционально количеству книг, которые я глотал, как мармелад, пересыпанный сахаром, думая, что когда-нибудь город исчезнет в книгах.
Перед своим отъездом в США я зашел в университетскую библиотеку. Знал, что книги теперь освобождаются от бумаги и переходят в другое пространство, в другой воздух, названный Интернетом. И поэтому привычка посетителя букинистической лавки и библиотечного зала, эта привязанность к бумаге, даже к размытой копии текста, никогда не оставляла меня. Я помню, что ничего читать не заказывал, просто зашел, чтобы попрощаться не с библиотекарями, а с книгами. Знал, что книги, которые прочитал здесь, будут помнить меня. В читальном зале шуршали, как мыши, газетами студенты, смеясь, листали какие-то издания. А вдали, за последним столом, я увидел свою бывшую музу, которая теперь писала диссертацию. Мы с ней выкарабкивались из помойной ямы 90-х каждый по-своему. У меня не было для нее слов, и тем более я уже не ощущал общего воздуха, которым мы обменивались, когда я читал ее ладонь, как роман. Я лишь молча посмотрел на нее и вышел из библиотеки – словно чувствовал бремя воздушных потоков Нью-Йорка, которые ждали меня через несколько дней, чтобы навалиться, как февральский снег, и засыпать все вокруг. Засыпать жабры, которыми еще можно дышать.
Мы оба принесли на своих крыльях тяжелый воздух, когда на следующий день в той же «Козе» сидели и пили белое итальянское вино. «Итальянцам можно доверять», – думал я, заказывая для нас вино и какую-то закуску. Я почти ничего не знал о ее теперешней жизни (ну, какие-то отрывочные отголоски чужих разговоров). В принципе, знал, где она живет, в каком доме, с кем. Я сам там бываю, когда приезжаю в Тернополь, там моя пустая квартира на 9-м этаже. Но в этом доме мы никогда не встречались, ни в самом здании, ни в лифте, ни во дворе.
Это пустой дом в пустом городе.
Я не знаю, что и о чем думала она. Возможно, о том, что если сложить наши счастливые с ней студенческие дни, то их наберется не больше двадцати или тридцати, а может, и того меньше. Несколько походов в кино. Несколько поцелуев. Один приход ко мне домой (но спугнула мама, которая пришла из школы раньше, потому что приболела).
Может, еще несколько встреч, о которых я уже забыл?
Лейтенант позволил мне написать письмо за своим столом. Он был молод, но очко перед начальством не рвал, благодаря чему я спокойно курил и писал.
Было три часа утра. Моя караульная смена, которую нужно было развести на сторожевые посты, еще спала. В комнате отдыха скрипели
