Куры не летают (сборник)

сумерек. Бутылки в сумке перед посиделками вызванивают хорал радости от предстоящего разговора и ожидаемого тепла мастерской. Условный знак срабатывает – в дверной щели бородатое знакомое лицо. Ударяет запах сигаретного дыма, тепла и только что дожеванного лука.

Дверь приоткрывается, и ты погружаешься в освещенное пространство мастерской скульптора. Пока осматриваешься, куда бросить куртку, хозяин ловко подхватывает твою сумку, что-то радостно гогочут гости (ты их знаешь почти всех), на столах маленькие лампы и свечи раздвигают вокруг себя сумрак помещения. В самой дальней комнате свежевыструганные деревянные заготовки, дальше – несколько металлических сооружений из поржавевшей арматуры, – сплошной авангард. Видно, он подошел вплотную после посещения Братиславы, где мы бродили почти неделю и жили на даче у Петера – бывшего директора национального оперного театра Словакии; Петер спивался, распродавая все и принимая на постой кого угодно. На импровизированном столе – макет церквушки, особая гордость хозяина мастерской, ее формы и пропорции настолько необычны, что, наверное, она так и останется макетом. В комнате все наготове: стол, стулья, горячий никелированный чайник, порезанное сало и лук, зубчики чеснока, самогон и казенка, две массивные бронзовые пепельницы, наполненные окурками, а в стороне несколько пачек дешевых сигарет без фильтра. Окно выходит во двор, оно на уровне асфальта, и когда мы здесь сидим, все время слышно шарканье чьих-то ног. Эта мастерская действительно полуподвальная, в самом центре города, рядом – все удобства (начиная с гастронома). Я встретился с Б. в Братиславе, когда мы ездили туда с выставкой в конце декабря 1994 года. Авантюрность этой поездки ощущалась с самого начала: в грузовой микроавтобус запихнули картины, скульптуры и нас. Куда мы ехали, какими путями – можно было только догадываться. Первой преградой оказался не Яворовский перевал, а украинско-словацкая граница, на которой таможенная служба словаков продержала нас несколько часов, заставив заплатить приличный налог за художественные ценности, которые всем порядком мешали в течение всей поездки (картины наваливались со всех сторон, сидеть было неудобно). На словацкой границе пряшевские цыгане пихали перед собой поломанные ужгородские машины, в которых сидели полные цыганки и потрясали словацкими паспортами, их родина милостиво принимала своих блудных детей. Когда нам все-таки удалось пересечь границу, то, отъехав несколько километров, мы остановились посреди поля у автозаправки. Сухой словацкий снег рассеивал ветер, двое словаков заливали бензин в старую «шкоду». Старый Ш., который никогда не был за границей, стоя по ветру, блаженно выпускал из себя жидкость и спрашивал: это уже Словакия? Да, отвечал я. Колоссально, сказал довольный Ш., поливая желтой мочой словацкое поле. Я смотрел на банальный пейзаж, ничем не отличающийся от украинского, и ничего «колоссального» не видел. Именно на Николая в Братиславе выпал снег, и мы все маялись на даче Петера, потому что крутая гора, на которой Петер построил свою дачу, не давала нам сойти вниз в ближайшее кафе или магазин. Тогда каждый что-то рисовал, Б. нашел поломанное кресло, отцепил от него сиденье и начал рисовать мой портрет. Через некоторое время наш Петер завалился весь в снегу, в хорошем настроении, начал всех звать в гостиную и доставать из карманов бутылки боровички, рома и пива. Как он все это донес в такой снег и под крутую гору – осталось тайной.

В Братиславе – предрождественские базарчики, Микулаши с колокольчиками на улочках, вкус рома, заснеженный замок Девень, Морава, которая впадает в Дунай, и австрийские парни, которые что-то нам кричали с другого берега.

В Новом Свете спрятались довоенные каменные двух- и трехэтажные дома, полуподвальная мастерская Л. ютилась именно в таком доме. Парадный, или центральный, вход в дом был просто с улицы, а в мастерскую нужно было заходить сбоку. Очень удобно: не приходилось сталкиваться с жителями тех нескольких квартир. Мастерская была перегорожена, бо?льшая часть завалена красками, подрамниками, загрунтованными полотнами, баночками со смесями и ацетоном. Дальше – кресло, столик и умывальник. Сверху над умывальником – шкафчик со стаканами и посудой.

В помещении сырость выедала известь на стенах, а желтые и ржавые пятна от потеков воды появлялись независимо от сезона. Осенними вечерами здесь можно было сидеть только за бутылкой, и хотя грубые стены и потолок имели определенную звукоизоляцию, по вечерам иногда было слышно канализационные завывания санузлов из квартир. Этот особый запах краски, ацетона, засохших кисточек и сырости разбавляли сигаретным дымом и заваренным в турке черным кофе, а к канализационным звукам добавлялись наши голоса и бульканье чайника на газовой плите. Иногда приходилось включать плиту, чтобы прогреть холодное помещение. Чаще всего к такому способу прибегали поздней осенью и зимой. Хозяин, ценитель авангарда, немного запинаясь при разговоре, раскладывает полотна вдоль стен и показывает искусство. После выставки в местной галерее, которую чуть ли не первый раз провели как перформанс (открытия галереи все ждали на улице), Л. раздвинул бумажную завесу своей физиономией, разрисованной черной краской, и вся толпа ввалилась в помещение галереи и начала жадно рассматривать картины (после той выставки он нажил себе врагов).

Мы собирались у Л. безо всякой причины: просто нужно было сойтись и поговорить, выпить, спрятаться, пересидеть, переждать, почитать стихи и посмотреть на картины. Просто потому, что это нам нравилось.

Напротив трипдачи (вендиспансера, расположение которого было известно многим) санитарки, перебегая улицу, носили эмалированные белые тазики и ведра с надписями красной краской в одноэтажный домик, в котором хранили простыни и полотенца, проштампованные казенными печатями. Медсестры и санитарки в коротких белых халатах, как ангелы, порхали по улице и сверкали упругими икрами. Заведение было известно всем, но попасть туда не желал никто. Лучше было переночевать в медвытрезвителе, чем на трипдаче.

Двери в диспансерный склад были боковыми, поэтому, идя в мастерскую Ч., можно было застать нескольких медсестер, которые, перекидываясь фразами, закрывали или открывали замок двери. Дальше, свернув за угол и подергав щеколду, я слышал, как из глубины мастерской шаркали шаги, щелкали замки и скрипела входная дверь, сначала показывалась борода, и глаза за стеклышками очков, щурясь от дневного света, близоруко