разведенку, перекантовался у нее пару месяцев… Устроился в АТП 2224, слесарем-автомехаником.
– Некоторые из наших служили в армии, некоторые учились.
– Я ту разведенку бросил… Клевая была баба, давала безотказно, но хотела оформить наши отношения. Короче, я от нее слинял.
– А помнишь Юрку из параллельного класса, единственный из наших, кого призвали в Афган?
– Ну, он еще так смешно выговаривал «р».
– Ну да, он был похож на зайца.
– Погоняло его – «Заяц» или «Кроль». Короче, покрутился я в том АТП. Знаешь, на зоне иногда мы слушали музыку. Ты любишь музыку?
– Ну да, люблю…
– Да нет, я спрашиваю о музыке серьезной?
– Ну да, иногда слушаю…
– А Бетховена?
– Слышал, даже кое-что читал…
– Прикинь, я там на зоне вспомнил наши уроки музыки (это было где-то в шестом классе). Помнишь, у нас вел уроки лысый с баяном, я еще однажды ему ноты залил чернилами. И он дрожащими руками складывал те ноты, вымазал себя, и свой баян, и большой портфель. Бля, прикинь, я помню, как он, глядя на меня (хотя доказательств никаких не было), сказал, что если я когда-нибудь получу удовольствие от Бетховена, а не от западла, то его уроки не прошли даром. Он так и сказал – от Бетховена.
– Ну я так не думаю…
– Давай, братан, за музыку…
– Привет, – в телефонной трубке легкое потрескивание.
– Здорово, чувак. Как там Нью-Йорк?
– Стоит.
– Ты знаешь, несколько дней тому назад на Пушкина нашли мертвого Р. Говорят, он жил там у какой-то стервы. Ну вроде выбросился с восьмого этажа, но я слышал, что за старые долги его же кенты и пришили, а потом выкинули – ну, пьянки-гулянки, разборки, то-сё…
– Жаль, он когда-то в десятом классе вступился за меня…
– You have one minute.
– Куда ты исчез?
– У меня одна минута – говори скорее.
– Что? Что говорить?
– Ты читал роман Энтони Берджесса?
– Кого-кого?
– Берджесса-а-а.
– Да не слышал я ни о каком Берджесе!
– Берджесса-а-а, Берджесса-а-а.
– Не читал.
– У Берджесса есть эта история о Р., мне кажется, точно о нем. Энтони Берджесс создал язык надсат, вводя в текст русские слова, ну, преимущественно жаргонные… И весь роман «Механический апельсин» изобилует ими, записанными латиницей, что мешает любому англоязычному читателю связать узлы смысла… Ну, смысл в приколе… Он заключается в том, что эти русские слова в латинской транскрипции на самом деле употреблены точно и стоят в нужном месте. Стэнли Кубрик перемолол этот текст своей кубриковской эстетикой в удачный коммерческий кинопроект, не слишком отходя от текста романа. И в романе, и в фильме звучит музыка Бетховена… Как контраст к действиям молодых хулиганов, как альтернатива злу… Правда, не знаю, почему я это тебе говорю… И при чем здесь Берджесс…
– Алло, алло…
Бетховену не повезло с нашими уроками химии. Дело в том, что химичка, закрывая половину периодической таблицы Менделеева (и заодно бородатое лицо тестя поэта Блока), сыпала громы и молнии на нас за очередную контрольную по органической или неорганической химии. Ее коронным номером было под конец вспомнить Бетховена как любимого композитора товарища Ленина, а она как коммунистка, ясное дело, не может и не имеет права допустить, чтобы мы не расслышали «музыку» ее предмета – химии, которую она считает симфонией Бетховена, ведь все там, в химии, связано музыкальными нитями, и даже периодическая система за ее спиной (точнее, за ее задницей) – это закодированная музыка, это Бетховен! (Эту фамилию она почему-то произносила с ударением на первом слоге.) Почему товарищ Ленин любил музыку Бетховена, химичка не объясняла. Просто любил вождь – и точка. Химический кабинет
