ухоженным садом, и геометрически расчерченный парк с экзотическим разноцветьем – все возвышается над заливом и портом, словно сады подвешены за невидимые нити.
На скамейке сидят две женщины, не обращая на нас никакого внимания. Разговаривают по-русски, вспоминая молодость в Москве, вспоминают знакомых, каких-то любовников и любовниц, улицы и адреса. Долго говорят о некой Лизе, которой не повезло ни с первым мужем, ни со вторым.
Вечером мы ужинали в прибрежном ресторанчике. В Акко, который можно видеть с хайфских высот, Средиземное море освещали маяки. Очертания каменных стен средневекового города проступали на неровном чертеже полуострова. Качались лодки и яхты, привязанные к деревянным сваям. Пахло жареной рыбой, крепким ароматом кофе и кисловатым виноградным вином. Молодая пара курила кальян.
С утра в Акко мы решили поплавать. Почти на рассвете пришли на берег, где уже готовились к выходу в море парусники (очевидно, какая-то яхт-школа). Море было еще темное. Спортсмены шумно возились возле своих яхт, натягивали тросы, расправляли паруса. Пляж был каменистый. Выступ крепости заслонял часть ландшафта, а вдали, на бетонированном волнорезе, стояли с раннего утра рыбаки с удочками. Продавцы начинали день, цедя крепкий кофе. С утра на рынке пахло свежей рыбой, выставленной в синих пластиковых ящиках. К рыбным лоткам сходились местные коты, сонные и упитанные. Пахло кофейными зернами в полотняных мешках, терпкими пряностями, а где-то сладким запахом пахлавы или шербета – все это наполняло воздух улицы.
В свое время Акко-Акр был столицей Иерусалимского царства и прибежищем крестоносцев Ордена тамплиеров.
Для своих нужд тамплиеры построили город под городом – с костелом, трапезной, госпиталем и подземными ходами.
Мы ехали на автобусе, минуя кибуцы, арабские села, плантации, обсаженные кактусами сабра. Где-то вдали перегоняли небольшое стадо коров, в апельсиновом саду среди низкорослых растений пыхтел трактор. Идеи жить в гармонии с природой и питаться плодами своего труда от земли привезли первые переселенцы из России, – сионисты высадили идеи Льва Толстого на каменистую израильскую почву.
В Цфат ведут серпантины дорог. Автобус петляет до тех пор, пока, въехав в город, ты не достигаешь галилейских гор. На одной из таких гор стоит Цфат – город каббалистов и хасидов. Город паломников. Город десятка синагог. Город раввинов-мистиков, которые в Средневековье здесь поселились; тут они и похоронены.
Наступал Шаббат. Ортодоксальные евреи собирались в столовой гостиницы за определенными столами, где все было приготовленно для Шаббата. Я сидел напротив Йоханана и слушал молитвы, которые тот смиренным голосом нашептывал перед свечкой и блюдами, предназначенными для Субботы. За столами произносили молитвы, звенели приборы о фаянс тарелок. Происходило то, что вот уже тысячелетия происходит каждую субботу. Торжественно одетые взрослые и дети шли на вечернюю молитву в синагогу.
Йоханан сказал, что будет молиться в этот вечер в ашкеназской синагоге.
Я вышел и направился от гостиницы по кривым улочкам с ливанскими кедрами на обочине. Горы обступали город.
Серые с черными крыльями вороны мостились на ночь в кронах деревьев. Все затихало. Внизу по дорогам мчались машины, а в синагогах хасиды держали этот мир нитями своих молитв и песнопений.
Цфат обшит камнем. Узкие улочки. Исшарканные мостовые.
Суббота приближалась к концу. Я стоял возле стены над огромной долиной и смотрел на синие и зеленые галилейские горы. Горы влекли меня своей величественностью, мягкими цветами в легком мареве июньского воздуха. И хотя город расположен высоко над уровнем моря, в течение жарких дней солнце успевало выжечь травы и репьи, которыми заросли здешние склоны. Королевский репей, словно выкованный из золота, вырос на самой стене с короной из трех чашечек выгоревшего цвета. Растение было еще крепкое. Я смотрел на него, такое гордое и одинокое, такое колючее и золотое.
Рядом играли дети. Мяч каждый раз перепрыгивал через стену и катился вниз. Кто-то из малышей ловко перелезал на ту сторону, бежал вниз и находил мяч среди колючих кустов. А затем карабкался наверх.
На значительном расстоянии, где фигура прохожего выглядела не крупнее спички, брацлавский хасид спускался по тропинке с высокой горы к микве. Густой, напитанный хвоей воздух словно бы замедлял шаг человека в белом халате с полотенцем под мышкой. Замедлял, но не сдерживал.
Мириам Фейга – иерусалимская горлица, поскольку «Фейга» и означает «птица», – водит нас с Йохананом по старым кварталам, чтобы показать буковинский ресторанчик. Но он закрыт. Тогда мы решаем зайти на рынок Махане Иегуда.
Почти полночь, но работают забегаловки, где можно выпить пива и поужинать рыбным блюдом.
Из шлангов поливают каменные дорожки, истоптанные за день тысячами ног. Смывают запахи овощей и рыбы, раздавленные помидоры и рыбью чешую.
Несколько зеленых кошачьих глаз выглядывают из укромных местечек.
В Нью-Йорке я писал иерусалимские стихи.
Я помнил, что было изображено на иконах, купленных на базарах Чорткова и Бучача: горлицы, иерусалимские холмы и камни, Иисус молится в Гефсиманском саду.
А возвратившись из Иерусалима, я нашел в кармане скрепку. И подумал: может, это ключ к поэзии, которой со мной поделился Иерусалим?
III
Францоз из Чорткова
