Для меня ощущение Восточной Галиции, ее заброшенная провинциальность – это городки, где залежи полезных ископаемых истории уже давно присыпаны пеплом и перепаханы; и где выныривают сецессионные дома или рыночные площади. Стены домов кое-где облупились, ажурные балконы поржавели, улочки забыли свои названия (ведь их столько раз переименовывали). А площади еще не изжили памяти о времени, когда по мостовой цокали копыта коней и каблучки женских туфель, а иногда – железные подковы сапог кайзеровских урядников – звуки тогдашней жизни, исчезающие с расписанной водяными знаками бумаги воздуха. Эти воображаемые города вызывают у меня ностальгическую грусть, во всяком случае, Чортков… Я должен был запомнить тысячи историй, которыми подкармливали мою будущую ностальгию те, кто знал Чортков «во времена Австрии». Жизнь на околицах империи, в периферийных городах, на краю имперского мира, особенно помнят они, провинциальные обитатели приграничья. Они бредят столицей, после гимназий поступают в университеты, изучают право и коммерцию, ловят пересуды кайзеровского двора, пьют венский кофе, читают столичные газеты, слушают музыку оперетт и читают новинки литературы. Они покидают провинцию, но провинция не оставляет их. А те, кто не выезжает дальше своего пространства (местечка или села), могут попасть в столицу при воинской повинности, некоторые – по коммерческим делам или так, как мой прадед Михаил Кардинал, который каждые полгода возил барина на лошадях в Вену через Львов. Им есть что посмотреть, кого послушать и к чему стремиться.
Но время империи уже иссякает, незаметные трещины разрушают изнутри карту империи Габсбургов, которая охватывает территорию, населенную неимоверным количеством славян и евреев – собственно, жителей провинции. Они одновременно обожали и ненавидели империю, под «Марш Радецкого» вытягивались во фрунт перед портретом кайзера, а вскоре плясали как шальные, на радостях – по землям, развороченным мировой войной. (Это помешательство Тракля, охватившее их, – временно.)
Откуда у меня эта ностальгия? Откуда это желание – побывать в Чорткове времен Австрии, Францоза? Откуда этот трепет на чортковском вокзале перед железной дорогой, которая так или иначе связывает эти брошенные историей города и бывшие провинции империи? А может, ярмарка в Барнове – это история города, спрятанная под подкладку хаоса и кутерьмы? И ее надо распороть и пройтись по улице, просто пройтись по улице…
Что связывало Карла Эмиля Францоза с украинцами? Прежде всего, совместное проживание в Чорткове, а затем и в Черновцах. Но это не вынуждало его как писателя повествовать о рутенцах. Действительно, в сборнике рассказов «Евреи из Барнова» Чортков выглядит еврейским городком. Позволю себе предположить, что еврейские писатели, представляющие в своих произведениях Галицию, репрезентуют преимущественно ее еврейский сегмент, тот, который они помнят, как запах дома. Во всяком случае, я не вижу Чорткова у Францоза, не представляю истинного Бучача у Шмуэля Агнона, и у меня есть проблемы с топографией Дрогобыча у Бруно Шульца. Говорит ли это о чем-то? Да. О закрытости, обособленности гетто, о том, что эти писатели точно уловили ностальгию и тоску своего народа, отразившуюся затем в их книгах. По улицам Чорткова ходили легенды о хасидских мудрецах, в еврейских домах Чорткова пахло традиционной еврейской кухней, евреи по-своему играли свадьбы, придерживались своего религиозного календаря. А время, согласно которому они жили в Чорткове, опережало христианское на несколько тысяч лет. Евреи обитали в параллельном мире, пересекаясь с христианским на улицах и на рынке.
Карл Эмиль Францоз словно развернул этот мир в очерке «Ярмарочный день в Барнове». Он перемешал эти миры и выставил их на всеобщее обозрение в ярмарочный день, когда все жители Чорткова и окрестностей становятся продавцами и покупателями, их роли меняются, их товар разнообразен, их язык сплетен из разных слов – украинских, польских, немецких, на идиш, – все они будто актеры на большой ярмарочной сцене. Я думаю, что Галиция, эти отдаленные просторы империи, для Францоза была не только украинской. Он писал о Тарасе Шевченко и украинской литературе, посвящал очерки Черновцам. Он любил эти щедрые земли, особенно Буковину и Галичину, но пропагандировал дух немецкой культуры. Пространство культуры было ему как писателю более близко, и потому реальное пространство Галиции казалось наполовину Азией, нуждающейся в оплодотворении немецкой философией и литературой, в обращении этого Востока глазами к Западу.
В Чорткове целые столетия жителей лежат на своих кладбищах и киркутах. Теперь они перешли в пространство, которое полностью принадлежит только им и истории. Отшумели ярмарочные дни, все, что продавалось, – продано, и все, что надобно, – куплено. Все ненадолго вернулись домой, а некоторое время спустя стали историей. А их календари и впредь отсчитывают годы и столетия, и их летосчисление не совпадает. Какими могли бы быть Галиция и Чортков, если бы империя Габсбургов просуществовала дольше? Скажем, немецкие колонисты, вытесненные австрияками, наладили бы эффективное земледелие, а их профессора наполнили бы немецким духом литературу и философию? (В более позднее время чортковское гетто вывезли в Белжец, а те, кому посчастливилось спастись, – старались забыть, куда их вели по улицам Чорткова.)
Город, пахнувший ярмарочным хлебом и вином, не всех причастил одинаково, а хасидские мудрецы и чортковские ребе не истолковали всех темных мест в своих книгах о Шоа.
Где же медовая река Серет с золотыми берегами? Где эти сладкие дожди? Где разлитая патока придорожной глины? Где это все?
В Берлин я прилетел осенью. Позолоченная листва берлинских парков еще отливала золотом волос Лорелеи, а тихая Шпрее мягко катила волны. Берлин казался сонным, жухлую опавшую листву по вечерам подсвечивали парки. Из окна гостиницы открывалась узенькая улочка, по которой каждое утро родители водили детей в школу, проезжали велосипедисты, а городская служба ремонтировала ветхие трубы канализации. Берлинский воздух пахнет по-европейски, это трудно описать. (Так пахнет Чортков, это запах кофе с миндальным привкусом, может, даже пережаренного кофе.) Какой запах в Берлине напоминал Карлу Эмилю Чортков? Из-за суеты всевозможных выступлений и встреч я лишь раз вспомнил о Францозе. Интересно было бы
