но их главной синагогой оставался «внутренний алтарь святилища Западной стены» — Пещерная синагога. Евреев едва терпели при Аббасидах, однако теперь они, пусть и столь же нищие, что и раньше, пользовались большей свободой, чем на протяжении двух предыдущих веков. Как ни грустно, раббаниты и караимы (последние пользовались особым расположением Фатимидов) совершали свои обряды на Масличной горе порознь, и нередко между ними случались стычки. А вскоре эти одетые в рубища мудрецы перенесли свои распри и в запыленные, обветшавшие синагоги, в священные подземелья Иерусалима. А привилегии, предоставленные евреям, только усугубляли раздражение мусульман.
Палтиель умер в 1011 году. Сын повез тело отца для погребения в Иерусалим, и по дороге богатый караван был атакован головорезами-бедуинами. Но даже после Палтиеля евреи Каира отправляли в Иерусалим караваны с товарами и деньгами для поддержания иешивы и мистической общины, называвшейся «Плакальщики Сиона», члены которой, по сути, религиозные сионисты, молились о возрождении Израиля. Однако поддержки Каира было недостаточно. «Город выглядит овдовевшим, осиротевшим, заброшенным и обедневшим с его немногими учеными мужами, — писал один из иерусалимских иудеев, взывая о помощи. — Жизнь здесь чрезвычайно тяжелая, есть нечего. Помогите нам, поддержите нас, спасите нас». Евреи Иерусалима были «жалким сборищем, постоянно изводимым и разоряемым».
Тем не менее мусульмане все больше возмущались привилегиями «неверных». «Христиане и иудеи господствуют повсюду», — ворчал путешественник и писатель Мукаддаси. Это имя значит «рожденный в Иерусалиме».
«На протяжении всего года на его улицах толкутся чужеземцы». Около 985 года, в эпоху расцвета фатимидской династии, Мухаммед ибн Ахмад Шамс аль-Дин аль-Мукаддаси вернулся домой — в город, который он называл Аль-Кудс — «Святой»[134]. Мукаддаси было уже больше сорока лет, и двадцать из них он путешествовал по разным землям, «ища познания» в странствиях по миру, что было обычной практикой едва ли не всех исламских ученых, сочетавших набожность с научными изысканиями в Доме Мудрости. В своем выдающемся труде под названием «Лучшее разделение для познания климатов» он так описал свою безудержную любознательность и склонность к приключениям: «Не оставалось ничего происходящего с путешественниками, в чем не выпала бы доля и на мою часть, за исключением нищенства и предания греховному унынию. Временами я был благочестив, временами ел нечистую пищу. Однажды я чуть не утонул, а караваны мои подстерегали засады на большой дороге. Я беседовал с владыками и министрами, общался с безнравственными, был обвинен в соглядатайстве и брошен в темницу. Я ел овсяную кашу с дервишами, похлебку с монахами и пирог с моряками. Я видел войну на боевых кораблях против ромеев [византийцев] и слышал, как звонят церковные колокола в ночи. Я носил королевскую мантию почести, но много раз бывал беспомощным и сильно нуждался. Я владел рабами, но и сам носил корзины на голове. Я знавал и славу, и почести. Однако смерть подстерегала меня не единожды».
Но где бы ни оказывался Мукаддаси, он не переставал гордиться Иерусалимом: «Однажды я присутствовал на высшем совете в Басре [Ирак]. И упомянули там Египет [Каир]. Меня же спросили: „Какой город величавей?“ И я ответил: „Наш“. Они же спросили: „А какой лучше?“ „Наш“. Они спросили: „Какой город прекрасней?“ „Наш“. И были они удивлены тому несказанно и сказали: „Ты человек кичливый. Ты утверждаешь то, во что мы поверить не можем. Ты под стать владельцу верблюда во время хаджа“».
При этом Мукаддаси честно признавал недостатки Иерусалима: «Покорных гнетут, а богатым завидуют. Вы нигде не найдете купален грязнее тех, что в Священном городе, а плата за пользование ими выше, чем где бы то ни было». Зато в Иерусалиме растет лучший виноград для изюма, здесь лучшие бананы и кедровые орехи. В городе много муэдзинов, созывающих мусульман на молитву, но совсем нет публичных домов. «В Иерусалиме нет ни одного места, где бы вы не нашли воды или откуда не услышали бы призыва к молитве».
Мукаддаси описал святые места на Храмовой горе, связанные с Марией, Иаковом и легендарным святым Хидром [135]. По его мнению, аль-Акса была «даже красивее» церкви Гроба Господня, но Купол Скалы поистине бесподобен: «На рассвете, когда солнце озаряет Купол и барабан улавливает его первые лучи, это величественное здание выглядит изумительным. Равного ему не видывал я ни в одной земле ислама, тем более в землях языческих». Мукаддаси сознавал, что живет в двух Иерусалимах — реальном, земном, и Небесном, — и считал свой родной город местом грядущего апокалипсиса: «Разве не он объединяет достоинства этого мира и мира грядущего? Разве не ему быть
И все же Мукаддаси сетовал на отсутствие суннитов и шумную самоуверенность евреев и христиан: «Ученых здесь мало, а христиане многочисленны и неучтивы в присутственных местах». Фатимиды, в конце концов, были, с его точки зрения, сектантами, и местные мусульмане даже отмечали вместе с христианами их праздники. Однако эта эпоха терпимости уже близилась к ужасному концу: к тому моменту, когда в 1000 году умер 50-летний Мукаддаси, живым имамом стал ребенок, которому предстояло разрушить и христианский, и иудейский Иерусалим.
Когда к лежавшему при смерти халифу Азизу привели сына, он поцеловал его и отослал играть. Вскоре халиф умер, но найти 11-летнего живого имама никак не удавалось. После усиленных поисков он был наконец найден на вершине сикоморы. «Спустись вниз, мой мальчик, — умолял один из придворных. — Да хранит тебя и всех нас Бог».
Роскошно разодетые вельможи собрались у дерева. «Я спустился», — произнес новый живой имам, спрыгнув на землю, и придворный водрузил ему
