либо покинет замок ранее дипломатов, либо выйдет только тогда, когда все уже разъедутся. В обоих случаях вы должны подметить что-либо характерное у шпиона – что-нибудь такое, что позволит нам узнать его впоследствии. Разумеется, лучше всего тут же задержать его, однако это следует сделать только в том случае, если можно будет обойтись без всякого шума и огласки. Но я должен поставить вам непременным условием нижеследующее: проводя этот план, вы должны тщательно избегать таких действий, которые могли бы причинить какие-либо неудобства или препятствия представителям иностранных держав. Самую большую благодарность вы заслужите в том случае, если схватите шпиона так, что ни один из иностранных послов и не заподозрит ничего. Да, вот еще что. Если сегодня на вилле Голицына не будет заседания, то вы должны пустить ракету невдалеке от холма, на котором стоит эта вилла. В Вене будут следить за сигналом, и если до половины первого – не забудьте, что ракета должна быть пущена около полуночи! – вы не подадите сигнала, то князь сейчас же разошлет по всем дорогам патрули, с помощью которых можно будет произвести арест нужного человека. Ну, вот и все, только позаботьтесь достать несколько хороших ракет. В три часа я опять зайду к вам, чтобы переговорить, кого взять с собой в ночную экспедицию.
Фрейбергер надел шубу и спрятал в карман яблоки.
– Подождите минутку, – сказал ему Лахнер, – я должен сообщить вам еще кое-что, чего вы не знаете. Должен признаться…
– Признаться? Но я знаю, в чем вы хотите признаться! В том, что вы вовсю приударяете за Витхан, а если судить по пламенному восторгу, с которым она говорила о вас вчера, то сама прекрасная Эмилия дала вам повод к этому ухаживанию.
– Если судить по пламенному восторгу? – изумленно произнес Лахнер.
– Ну да, она говорила о вас с таким восхищением, словно вы – Александр Македонский, а она – ваш придворный поэт.
– Значит, она вне опасности?
– А разве она была в опасности? У нее даже не рана, а простая царапина, и жалеть ее совершенно ни к чему. Сама себя раба бьет, коль не часто жнет. Ну, скажите на милость, что у нее за страсть к любовным и романтическим приключениям!
– Как сурово вы относитесь к ней!.. Она так несчастна!
– Какое вам дело до ее несчастий? Каждый человек является кузнецом своей судьбы, и мало на ком верность этой поговорки так оправдывается, как на баронессе Витхан.
– Я до сих пор не знаю ее истории. Не расскажете ли вы мне, что такое произошло в ее прошлом? – попросил Лахнер.
– Сейчас мне некогда заниматься рассказыванием историй. Во всяком случае, с вас будет совершенно достаточно, если я скажу вам, что князь Кауниц устроил жестокую головомойку своей кузине, графине Зонненберг, за то, что она пригласила к себе на вечер эту особу. Ну, да известно: у женщин просторное сердце и тесный мозг. До свидания.
– Вы хотите уйти, так и не послушав моего признания? – спросил Лахнер. – Я вовсе не собирался говорить с вами о баронессе. Дело вот в чем: я был вместе с командиром Левенвальдом в своих казармах и делал смотр своей собственной роте.
Лицо еврея выразило не поддающуюся никакому описанию смесь удивления, негодования, ужаса. Лахнер рассказал ему, как все происходило.
– Нет, вы положительно сумасшедший дурак! – с бешенством крикнул еврей. – Черт знает что такое! Вы только и занимаетесь изобретением способа, как бы подолее поплясать на горячих угольях. Уж сожжете вы себе подошвы!.. Ну вот! Теперь надо скорее бежать в казармы и разузнавать там, что о вас думают и можно ли держать вас долее здесь. Услужил, ничего не скажешь! Вы только запутываете нашу сеть, только вставляете нам палки в колеса! Да будьте вы неладны!
Взбешенный еврей убежал, разражаясь проклятиями. Лахнер, улыбаясь, посмотрел ему вслед, потом достал из кармана часы, взглянул на них и воскликнул:
– Ого! Уже половина двенадцатого, а я еще не известил Левенвальда, что не буду иметь возможности обедать у него сегодня. Наверное, любезная Аглая уже приготовила на сегодняшний день лукуллово пиршество, которое обещал мне ее томный взгляд. Надо поскорее написать извинительную записку, а то я могу выказать себя порядочным невежей. Да и мало ли что. Вдруг этому сумасшедшему Левенвальду придет в голову явиться сюда и силой доставить меня к себе на обед? Мне вовсе не улыбается мысль еще разочек побывать в своих казармах в роли барона.
Лахнер поспешил написать несколько любезных извинительных строк, в которых сообщал, что служебные дела задерживают его и лишают возможности обедать в кругу его ближайших друзей – четы Левенвальд. Затем, запечатав конверт, он вручил его Зигмунду для доставки по назначению.
Не успел Зигмунд уйти, как в коридоре перед приемной послышались чьи-то шаги, и туда вошел… Тибурций Вестмайер, товарищ Лахнера по университету и по насильственной военной службе.
Вестмайер был одет в приличное штатское платье. Он низко поклонился Лахнеру, достал из кармана какую-то бумажку и подал ее лжебарону. Это был счет на разбивку сада, произведенную дядей Вестмайера для барона Карла Кауница двадцать лет тому назад. Сумма счета представляла собою восемьдесят флоринов[31].
– Этот счет выписан на имя моего отца, – сказал Лахнер.
– Но пока еще не погашен, – возразил Вестмайер. Не оспаривая далее действительности счета, Лахнер выложил на стол двадцать дукатов.
– У меня нет сдачи, – ответил Вестмайер.
– И не надо. Пусть излишек пойдет в виде процентов за долгий срок.
