несколько метров проезжали больше минуты.
– Ну, поехали уже, поехали, Ельцин! – подогнали ямщика заскучавшие солдаты, – Чего яйца чешешь? Догоняй Фёдора!
Телега соскочила с деревянных досок, несколько секунд побуксовала в грязи и полетела. Но быстро ехали недолго, впереди дорога вела в гору. Катлубай с какой-то надеждой посмотрел на эту гору и с надеждой же посмотрел на мост. Поднялись со дна телеги и братья, они тоже смотрели на гору – там с обеих сторон дороги начинался густой лес. Маленький башкир всё понял – но глаза его засверкали лишь на долю секунды. Глядя на братьев, он качал головой, смотрел и качал, пока те не плюнули в его сторону. Телега начала тормозить и поскрипывать, сначала неуверенно, а потом распелась. Под эту песню и началось.
Почему у братьев оказались развязаны ноги, а у отца ещё и руки были свободны, младший сын не понял, не заметил даже, как и когда они развязались. Солдаты тоже проворонили. На одного из них, который скакал рядом с телегой в полудрёме, бросились первым делом – сбили с седла. Пока разворачивался впереди скачущий, добрались и до него. И тоже скинули. Ещё двое солдат успели ускакать вперёд на приличное расстояние, и теперь их огни были далеко, хотя и стремительно приближались. Башкиры, перевернув телегу на лежащих дрыгающих солдат и на младшего брата, поскакали в лес на освободившихся конях. Отец скакал первым – это всё, что успел увидеть Катлубай, придавленный телегой. Дальше его глаза накрыла пелена слёз и грязи. Катлубай мог только слышать, что происходит вокруг.
– А ты что, сука, смотришь? – заорали подскочившие солдаты на Ельцина.
– А я чего? Мне скакать надо, итак еле отбежать успел.
Один из всадников соскочил с седла, подвесил ямщику оплеуху, взялся за край телеги, поднатужился и так быстро перевернул её, что кусты на обочине дороги поклонились, будто от ветра, хотя сама телега кустов не задела.
Некогда придавленные солдаты встали на ноги, отряхнулись, побежали в лес вслед за своими.
Катлубай уже не мог ни говорить, ни реветь и смотреть вокруг не мог, он размазывал по лицу дорожную грязь и непрестанно икал. Икал так, что даже думать ни о чём не мог. Он превратился в животное, безмозглое, запуганное, но смирившиеся с тем, что его навсегда подчинил себе человек.
– Эй, чёрт тебя побрал, – окликнул Катлубая Ельцин, ударив его ногой под рёбра. И молодец что ударил: боль вывела Катлубая из животного состояния. Башкирёнок соскочил, глаза его искрили ненавистью, ещё секунда и он бросился бы на ямщика, вцепившись зубами в его горло. Но ямщик на свое спасение начал говорить.
– Ну, что глазеешь-то, проклятый, беги чего уж… Я не выдам…. – И говорил Ельцин так ласково, так не по-вражески, что Катлубай, который бежать совсем не собирался, развернулся и зашагал в сторону реки – от благодарности к этому здоровому русскому. Не мог же он вот так предать этого доброго, самого доброго в мире человека! Ведь злые люди, никогда не говорят так «чего уж». Это Катлубай знал по своему маленькому, но по крепкому жизненному опыту. Эти звуки «уж», «ж», «же» – это слова добряков. Почему об этом думал Катлубай сейчас, когда сбегал с горки? Он и сам не знал, но бесился от того, что мысли его опять не складны, да тут ещё запнулся за какой-то корень и чуть не перевернулся… Когда добежал до моста, больше с психу, а не от желания спрятаться побыстрее, прыгнул в воду.
… Башкир солдаты нагнали быстро, опять связали и связанных избили до полусмерти, после чего продолжили путь. Досталось и ямщику – упустил мальчонку. Ельцин, оправдываясь, кричал, что такой маленький в таком лесу не выживет, а домой не вернётся, побоится… Бог с ним! Солдаты уступили. Снова рыскать по лесу не хотелось. А начальству всегда можно сказать, мол, не выдержал башкирёнок переезда, помер.
На том и порешили. Вдоль лесной дороги полетел огненный змей – факела горели развязно, и от скорости, набранной скачущими, становились всё пышнее и языкастее.
II
Центр Екатеринбурга был по апрельски сер. И многолюден. Это для воскресного утра – дикость. Все обычно расходились по церквям, или оставались дома – управлялись по хозяйству. Но в этот раз все всё бросили, и даже, поговаривали, церковные службы сократили – прихожан отпустили с Богом уже в десятом часу. А в одиннадцатом на площадь перед Екатерининским храмом стали завозить дрова и хворост, складывая это всё вокруг деревянного столба, высотой в человеческий рост. Впрочем, это и не столб был, а ствол берёзы, ещё дурманящей запахом свежего сока. Реквизит раскладывали солдаты, они были медленны и аккуратны, отчего собравшаяся на площади толпа негодовала, призывая быстрее завязывать «эту катавасию».
– Везите уже, чего уж там, не гневите Господа! – Слышались из толпы не то женские плаксивые голоса, не то грубые мужские, не то умиротворенные стариковские.
Катлубай пришёл на площадь, когда здесь всё кипело. Но стоило ему просочиться ближе к березовому стволу, люди стихли. К храму, поскрипывая железом – от этого звука у Катлубая защекотало в висках – подъехала телега. Солдаты молча открыли двери и под первые ноты плача вывели на сжатый воздух черноусого, крепкого, связанного по рукам башкира. Он шёл медленно, не оглядываясь, иногда в него летели плевки, иногда камни, чаще просто упрёки.
– Предал, предал Христа, – зло завопила старуха, стоящая рядом с Катлубаем, и тут же, как это часто бывает у русских, смягчила интонацию и объект её ненависти стал объектом жалости, – Да как же это, миленький, ведь сгоришь теперь…
