которые рождаются в наших головах, нужно проговаривать другим. Они для того и рождаются.
К тому же, думаю грешным делом, вдруг Вам моя история пригодится. Моя эмоция.
Всегда с радостью читаю Ваши рассказы и Ваши публикации в социальных сетях и на разных сайтах. Мне нравятся Ваши мысли. Спасибо Вам, храни Вас Бог. Если будете в наших краях – заходите в гости. Мой адрес на конверте. Уж простите, что я по старинке письмо Вам отправила, но, мне кажется, это забавно и как-то в Вашем духе, в духе писателя-романтика.
Если ко мне не придете, то зайдите хотя бы в наш храм, только обязательно зайдите, храм Сергея Радонежского. У нас очень хороший батюшка. И есть чудотворные иконы. Особенно сильная – икона Симеона Верхотурского. Недавно возле нее мой знакомый Вадик излечился. Он наркоманил долго, а как-то в храм зашел и почему-то ко мне сразу обратился. «Что мне делать? Помогите!» Я посоветовала ему молиться Симеону, дала ему молитву. Он долго ходил. И молился. И так – за мной ухаживал. А недавно говорит: «Все, отрезало, не тянет больше к наркотикам». Чудо, видите, какое! Я, правда, боюсь, как бы Вадька опять не сорвался, потому что я отказалась быть его женой. Я вообще замуж не тороплюсь. Не мечтаю как-то об этом. Вот отца найти мечтаю. Чтобы войны не было – мечтаю. Чтобы баба Шура, что стоит у нас на паперти, от своей болезни излечилась – мечтаю. Мечтаю об этом, у Бога прошу этого. Молюсь.
За Вас тоже молюсь.
Спаси Бог.
Катя.
Пять минут
Строчки как всегда начали рождаться не вовремя. На допросе.
Почему вдруг? Откуда взялось? Может, потому что пока следователь не задернул шторы, поэт успел разглядеть в широком подгнивающем окне кривые линии Лубянской площади? И вспомнил тут же – как еще минут пятнадцать назад, проходя Китай-город, обратил внимание на облезлые, полинявшие дома. И вот теперь в тесном кабинете, уже до боли знакомом, всё с теми же красными стенами и прежними зелеными шторами, в кабинете, где была совершена не одна сделка с совестью и судьбой, у поэта начало рождаться стихотворение.
Он сначала не слышал следователя, да тот вроде бы и ничего не говорил – этот плотный и потный, лысый, чернобровый, как нечистый какой откуда-то из гоголевской эпохи, только без усов и даже без противной бородки, а гладковыбритый; впрочем, черти в нашу эпоху все чаще попадаются с человеческими лицами… Это лицо молчало, уставившись куда-то в бумаги. Для мыслей допрашиваемого был полный простор, и слова на этом просторе разгонялись, раскручивались, сталкивались друг с другом, вытягивались в струнку, строились в ряд, ломались, сверлили голову сочинителю…
«Весь город кажется утопией, утопией, утопией… обшарпанный, неуклюжий, неуклюжий… лужи. Весь город кажется утопией, когда задумчивые лужи. Но почему задумчивые? Да какая разница? Пришло же откуда-то. Когда задумчивые лужи… Теперь зарифмовать утопию…»
«Утопия, это еще какая утопия», – думал поэт. Он вспомнил, что когда-то к нему уже приходили стихи во время допроса, и ему так же как сейчас абсолютно не было дела до того, чего от него хотят, он даже и не понимал человека, сидящего напротив. И это тогда он оступился на лестнице человеческого достоинства, подписал свои показания, которые никогда не давал. Но стих родился какой! Такой один на тысячу лет рождается. Ради него не жалко пожертвовать жизнями друзей. В конце концов, доказал же еще один писатель, вовремя из России бежавший, что «Стихи и звезды остаются, а остальное все равно». «Стихи остаются! Останутся ли они после меня?» – продолжал разговаривать с самим собой поэт, отвлекшись от складывания рифм. – Вот, возможно, то, что рождается сейчас, и останется? Вместе со звездой – с музыкой! Главное, чтобы до ночи не задержали. А то есть привычка у этих душегубов до ночи держать, а ночью хромому идти не всласть».
– Как Ваш протез? – заговорил внезапно следователь.
Поэт не удивился такому совпадению мыслей двух сидящих в одной комнате людей – так всегда бывает. Мысли называются словами, а слова, они требуют веса и пространства. И если много мыслей – слова начинают друга на друга наталкиваться, и тогда тот же следователь может не только спросить о том, о чем думает его осведомитель, но и помочь ему в написании зарождающегося стихотворения.
– Как протез-то, не жмет? – спросил еще раз чернобровый.
– Не жмет, – пробубнил поэт, сам того не замечая – он продолжал усиленно думать стихотворение.
«Вот если есть город и есть лужи, значит, образно было бы, если б город в лужах отразился. Да, да, нарисовался бы образ, картинка. Но отразится в луже – это же, Господи, прости! В тысячах стихотворений по всему свету дома отражаются в лужах. А что у нас там с рифмой? Обшарпанный и неуклюжий весь город кажется утопией. Утопией. Утопией, какое красивое, но неудобное слово. Утопией, копией… Копией! Да, хорошо. А если так – лужи не отражают, а снимают копии? Да, хорошо, теперь сформулировать изящно…»
Следователь закурил.
– Вы что-то сегодня плохо выглядите?
– Что? – машинально спросил поэт и только потом начал вспоминать, как звучал вопрос. Пока вспоминал, потерял нить стихотворения. «Перебил, перебил, ну вот что ему надо? Зачем я здесь?»
