Лампа загудела ещё сильнее, даже с вызовом, и почему-то свет от нее переместился на шторы, от чего в них образовалась жёлто-салатовая дыра.
Следователь встал со стула и медленно подошел к окну, закуривая сигарету, будто от этой световой дыры прикурил, отблагодарив ее дымом – ламповый зайчик отпрыгнул обратно на стену.
«Обшарпанный и неуклюжий, весь город кажется утопией, – продолжал вытягивать из себя поэт пропотевшие строчки. – Когда задумчивые лужи… снимают копии. Копии, копии, снимают с домов. Да, так уже хорошо. Но еще нужно добить, добить строчку. Снимают с домов копии. Нет. А если так – с больших домов снимают копии. Но что такое больших? При чем здесь размер домов! Господи, Господи, поговори со мной еще чуть-чуть, дай слово одно, а дальше само пойдет, я знаю. Ночью я додумаю, если отпустят. Ночью! Ну конечно! Ночных домов. Ох, как же получается-то теперь!»
Губы поэта задрожали, глаза сверкнули молнией, после которой должна раскатиться такая гроза, что вся Лубянка рухнет.
Может быть, только словам и под силу разрушить это чистилище, – успел подумать поэт, перед тем как мысленный волк простучал на печатной машинке:
Спасибо, Господи! И поэт засмеялся ребенком, которого папа поднял на руки и закрутил, и защекотал.
А в это время следователь, нагнувшись к самому уху допрашиваемого, может быть, лишь затем, чтобы подсмотреть весь процесс рождения стиха, говорил о том, что он, поэт, подвергся гипнотическому влиянию господина Пастернака, который хочет из так называемых жертв войны и режима собрать секту, или даже террористическую организацию.
– Смеетесь? Смешно?! Смешно, смешно, – и вдруг следователь тоже рассмеялся во весь рот, как мальчишка, возможно, тот мальчишка на руках у папы мог смеяться также. – Вот только, конечно, вряд ли это все покажется смешным моему начальству и сами знаете, кому, – следователь кивнул в сторону окна. – Так что в ваших же интересах рассказать мне правду. А уж мы решим, смешно это или нет.
– Я не над этим смеялся. Ох, Боже, Боже, чем же для вас опасны поэты? Может лучше заняться ворами? – Когда-то поэт уже спрашивал чекистов об этом, но это еще до войны было, тогда они ему ответили, что воров в Советской России нет.
– Воров в Советской России нет. – Выпалил следователь и в этот раз.
«О, ну конечно, на другой ответ было рассчитывать глупо, – подумал поэт, – хорошо хоть они не отрицают, что в Советской России есть поэты. А то было бы совсем дико, никаких крайностей».
Следователь снова сел за стол и начал перебирать бумаги.
– Или вот еще вы пишете гражданину Пастернаку: «Но ведь ваше творчество – это чудотворство, и я твердо уверен, что оно реально воздействует на действительность». Это все ваши слова, не я же придумываю. Дальше вообще страшно читать, волосы, знаете ли, дыбом встают: «Вы, создавая такие стихи, что-то реально изменяете в природе, в жизни всего мира, совершенно объективно, и в самом веществе земли происходят какие-то очень важные изменения, приближающие вселенную к тому вечному празднику и торжеству, который уже предвосхищен вами в стихах ваших». Что вы на это скажете? Прямым текстом написано, что гражданин Пастернак не поэт, как все мы думали, а маг, чародей, колдун, да-да, колдун, Я уверен, он прибегает к оккультизму, и прочим этаким опасным для общества штучкам. И цель у него, как вы сами пишете, «приблизить вселенную к торжеству», то есть, я полагаю, к революции, к свержению строя, ведь я правильно полагаю? – следователь все говорил и говорил, колесо закрутилось, и теперь даже ветер не остановит его, – Ведь не о празднике коммунизма идет речь в вашем письме? Здесь совсем о другом. Это была ваша ошибка, что вы практически прямым текстом стали переписываться с господином Пастернаком. Но мне вас, знаете, искренне жаль, и я все понимаю, вы – слабый человек – попались на удочку этого рыбака человеческих душ…
– О, как вы хорошо сказали: «Рыбак человеческих душ». – Поэт не мог не отреагировать на столь тонкий образ, да и колесо нужно было остановить, а то уже стало подташнивать от скорости, – У вас филологическое образование?
– Вы зря ерничаете. В этом нет ничего филогогического, то есть филологического, – и чекист начертил ребром ладошки в воздухе волну. – Речь идет о создании тайного общества, в котором применяется гипноз, оккультизм, прочие сектантские чудеса; и теперь мы еще и до цели общества докопались – воскресить прежний мир, устроить праздник, так сказать, праздник революции… – сказав это, следователь осмотрел стены с таким видом, будто ждал от них оценки, оваций, или сразу орден. Однако стены всего лишь краснели. И молчали. Кажется, в эту минуту чекиста не слушал никто.
Поэт переключился на думание стихов сразу после вопроса об образовании. Он не то чтобы сделал это из принципа, чтобы выказать равнодушие, или еще что, нет, его вынесли из кабинета стихи. Когда в голове саднеют строчки, то тебе уже нет дела до реальности, ты уходишь в поэтический астрал, улетаешь в ту сферу, от которой до Бога остается лишь маленькая перегородка, и то настолько тонкая, что слышно, о чем Он говорит. В какой-то момент Он начинает говорить и с тобой, и вот тогда льются стихи:
Кабинет Лубянки – не лучшее место для стихов», – поэт пытался смягчить свои эмоции от ускользающего стихотворения иронией. Сейчас он точно понимал, что не расслышал голоса Бога – второе четверостишие идет вкривь и вкось. Но нужно его выпрямить, нужно настроить слух сейчас. «Господи, сделай так, чтобы я не мыслями, а физически вылетел отсюда. Вот я закрываю глаза, но летит лишь мое воображение. Вот снова закрыл, подхватите же меня, ангелы! Но перед глазами только старые картинки из прошлого. Картинки Москвы. Ночная столица моего стихотворения. Неуклюжая и обшарпанная, она уже сделала копии в
