Поэту тут же стало ясно, что перед ним приговор не Пастернаку, а приговор ему самому. Пастернак, в этом нет сомнений, своими стихами обновил весь мир, заставил всех посмотреть на него по-новому и заставил, будто Христос, поверить в Воскрешение. Творчество его – это величайшее чудо, а «чудо есть Бог». Вот именно! Вот именно! Пастернаку стихи явно надиктовал только Он, и, предать Пастернака, значит то же самое, что предать Бога. Поэт понимал – ему предлагают стать Иудой. Но лучше не дописать своих стихов, лучше выбрать разговор с Ним без перегородки. Да вот только кто меня пустит туда? Этот следователь, похоже, не просто чекист, – осведомитель почувствовал как невидимые мошки и жуки начинают поедать его конечности.
– Я это не подпишу, – сказал и стряхнул с себя мелких людоедов. – Я никогда не говорил, что Пастернак экстрасенс и – кто он там еще в вашей стряпне?
– Ой, не надо, не надо врать, зачем вы врете? – интонации чекиста напомнили поэту речь плохих артистов, с которыми ему доводилось когда-то играть на сцене одного столичного театра. – Вот же, вы сами написали своей рукой, вот у меня и копия даже есть, вот пишете вы гражданину Пастернаку: «…для того, чтобы видеть вещи такими, каковы они есть на самом деле – надо обладать ясностью зрения, надо ясно видеть, то есть быть ясновидящим». Здесь вы, конечно, можете увильнуть, я понимаю, вы могли бы сказать, что эта этакая фигура речи, – и чекист снова ребром ладони изобразил в воздухе волну. – Но вот вы же сами в том же письме говорите четко и ясно: «Поэтому, я буду даже чисто лингвистически прав, если это качество ясновиденья объявлю Вашим основным качеством». Ну, как, а? И вы после этого не хотите подписаться под своими же словами? Интересный вы литератор получаетесь, если не отвечаете за свои слова. Наверное, об этом стоит сообщить вашему литературному начальству.
– Я говорил о качестве поэтическом… Ну, что вы из мухи делаете слона? Раздуваете то, что раздуть нельзя? Вы прочтите дальше-то, дальше-то ведь все написано, дальше понятно, что ясновидящий – это значит тот, кто видит; что все вот это: вот это окно, улицы, фонари, города, леса, степи – все это небо! Понимаете, не-бо. Что царствие небесное, оно не где-то там за облаками, а здесь, на земле: где лужи, где доски, где магазины, где трамваи. Вы понимаете меня? Да ничего вы не понимаете! – поэт снова закрыл глаза, стихи подступили к нему во время попытки хоть что-то объяснить чекисту.
И эти его стихи, или все-таки Его стихи, заговорили словами его, или Его Словами. То есть, теми же словами, которыми он говорил со следователем, или Кто это говорил со следователем? Или кто этот следователь? В этот миг озарения, которое обычные люди могли бы назвать симптомами шизофрении, поэт впервые в жизни решился сломать все барьеры между землей и небом и дерзким образом подслушать настоящие стихи. И они полились, и в этот раз никто на земле не смог бы их перебить.
– Послушайте, дорогой вы наш и уважаемый, почему вы думаете, что я ничего не понимаю? Почему? – следователь вскрикнул так, что из-под лампы вылетело облако пыли.
Поэт снова почувствовал себя на земле. Вернее, где-то глубже земли, там, где вновь стали окружать человекоеды. «Перебил стихи! Перебил настоящие стихи, – негодовал поэт. – Кто же ты, гражданин следователь?»
– Так вот, почему вы думаете, что я вас не понимаю? Я ознакомился с вашими письмами как школьник с букварем. Наизусть почти выучил. И в них явное расхождение с советской идеологией, в том, что проповедует гражданин Пастернак в своем творчестве и, как мы знаем, на своих тайных собраниях – это не что иное, как попытка создания новой, своей, идеологии. Видимо, на ней вы хотели строить новую страну, именно для этих целей разными способами Пастернаку и предлагал запад огромные деньги, и я это понимаю прекрасно. И гражданин Пастернак надеялся, видимо, стать ни много ни мало лидером революции, ее глашатаем, заводилой, если по-пацански, – следователь зачем-то смачно щелкнул языком. – А иначе как еще прикажете трактовать ваши же, ваши слова: «И Вы являете нам то состояние мира, тот способ существования земли, который делает ее вечной, таинственной и абсолютной». Вот как их объяснить? Так что берите, подписывайте и уходите подобру-поздорову.
– Вы знаете, я вам попробую объяснить, – во время произнесения этих первых своих слов поэт, и правда, поверил в то, что ему удастся донести до чекиста истину. – Я в своем письме Борису Леонидовичу писал свои соображения о его стихах. О том, что они открывают нам. И только об этом. И мир, про который я говорил – это не мир после какой-то там революции. Боже упаси. Я говорил про состояние мира. Про состояние! Когда нет двух миров, а есть два способа существования одного и того же мира. Ну как вам объяснить? – поэт беспомощно заерзал на стуле. – Вот вы поймите: ад и рай – это не два противоположных места, а два противоположных состояния. А Пастернак как поэт, он дал нам то состояние земли, которое и делает ее вечной и абсолютной. Вот к чему была моя фраза, которую вы процитировали и неверно истолковали.
– Проще говоря, – подхватил беседу чекист, – по гражданину Пастернаку получается, что рай – он на земле, или ангелы, как вы сами же пишете «не там, а здесь, в толпе людей, и следы их отпечатываются на земле». Верно все?
Поэт знал прекрасно – в кабинете на Лубянке нельзя никогда говорить слово «Верно», оно может быть истолковано только так, как захотят органы. Поэтому он только промолчал, подумав лишь о том, как же красиво написал в письме: «и следы ангелов отпечатываются на земле». Не потерял свое слово еще, не потерял.
– Так что же вы, что же вы не подписываете?! – Всплеснул руками следователь. – Это же получается, вы не оговорите Бориса Леонидовича, а наоборот, услужите ему. Ведь с ваших-то слов, Пастернак говорит о том, что СССР смог построить рай на земле. Это же какой мудрый Борис Леонидович! Вот это голова! Да ему за такие слова нужно награду давать. А мы тут разводим, не пойми что, – поэт снова почувствовал себя на одной сцене с
