отвратительным партнером. – Но вы знаете, бывают и ошибки у нас. Так сказать, неправильно поняли мы вас. Простите. Вот, подпишите и идите. Я вам даже машину вызову, – и действительно, потная рука чекиста потянулась к телефону.
– Вы за дурака меня держите? – поэт знал, как парировать бездарному партнеру в этом поединке. – Я вам так скажу, я скорее подпишу, что эти стены синие, чем ту чушь, которую вы насочиняли про Пастернака на основе моих писем.
– Надо будет, вы и про стены подпишете!
– Это уже ниже плинтуса игра, – проговорился поэт.
– Я вас не понял, что вы хотите сказать? – насторожился следователь.
– Нет, ничего. Я опять задумался, простите.
«Нет, все-таки этот следователь – обычный глупый человек, – мысленно разочаровывался в собеседнике поэт. – А я уж уверился, что со мной прислали говорить хитроумного интеллектуала, а он: «Вы и про стены подпишете». Какая безвкусица! Здесь не помешал бы занавес, или бомба. Но театр от бомб спасал именно он, поэт, и это в поэтов попадают бомбы, а этот чекист, судя по всему, тогда еще ходил пешком под стол. Господи, прости его», – и тут он – снова забыв, где он и с кем он – перекрестился.
– Но, но, но! – замахал руками следователь и прыснул слюной. Поэт отчетливо заметил, как она приземлилась на железный плафон настольной лампы и зашипела, как гадюка, на которую резко наступили сапогом. – Еще этого тут не хватало! Вам что, церквей мало? Там и молитесь. А тут, тут не надо мне. Не церковь, – чекист поднялся со стула и зашагал к окну как протоирей к алтарю. – Значит, помочь гражданину Пастернаку встать на истинный путь вы не готовы? Я вас правильно понимаю? – спросил он, не глядя на поэта.
Тот молчал.
– Подойдите сюда, ко мне, – позвал его следователь.
Поэт хромая, глядя в пол, и даже не пытаясь понять смысла происходящего, выполнил приказ.
Следователь отдернул зеленую штору. За окном загорелась ночная Москва. Фонари плели сети из световых лучей, только что вымытый асфальт создавал иллюзию петлистой реки, в витринах отражались горящие окна домов и самой Лубянки. «Как же ночью все переплетается друг с другом, все становится единым», – начал размышлять поэт.
– Вон, видите «Детский мир»? – спросил следователь поэта. – Это прекрасное место днем, я там сыну покупаю медведей. А вот ночью стоит только зайти за него и все… Столько людей на том пятачке пропадает. И что самое интересное – пропадают те, кто выходит от нас. Мистика какая-то. Может, товарищ Пастернак знает, в чем дело? Он же медиум?
– Так вот вы его и спросите сами, – у поэта задрожали губы, он прекрасно понял, к чему ему следователь рассказал о пропажах за «Детским миром».
– Вам же тоже той дорогой ближе?…
Поэт не собирался отвечать. Он зачем-то прикидывал, сколько времени займет его путь от выхода из здания Лубянки до «Детского мира». Минут пять. Пять минут, которые могут стать для него последними. Пять минут, чтобы поставить точку на своем стихотворении.
«Стихи, мои стихи, что же там у меня рождалось? – пока шел обратно к стулу, мучительно пытался вспомнить, на каких строчках его оборвал следователь. Шагов пятнадцать, или двадцать до первых утренних трамваев. Да, это мои строчки. Больше ни секунды нельзя терять, не дать ему меня отвлечь, закончить во чтобы то ни стало. Иначе, что мне говорить Ему? Боже, дай мне слов. Последних слов».
Поэт увидел перед собой листки – следователь предложил ознакомиться и подписать. Это были показания против Пастернака. Читать их не имело никакого смысла. Но так можно было потянуть время, подумать над продолжением стихотворения. Но если и придут к нему строчки, то придут сквозь муки, поэт это уже знал наверняка – ему становилось дурно. Те самые мурашки, что обгладывали его ноги, теперь разбежались по всему телу и даже залезли в мозг, отчего голова гудела не хуже настольной лампы. Поэт чувствовал, как внутри черепной коробки жестокие мошки начали откусывать по извилине – как будто бы знали, что они ему больше не понадобятся.
«Ночь, ночь… Убьют меня этой ночью. Но смерть ничего не значит, конечно. А смерть ночью – это даже символично, многие поэты умирали ночью. Но немногие успевали написать последние стихи. И у меня стихи про ночь, как же, Господи, все у тебя продуманно! Слава тебе! А вот, о чем же я подумал только что? О смерти – она не значит ничего. И смерть не значит ничего. И правда не значит ничего. Конечно, если попасть в Рай. А если в Ад? То тогда я даже не замечу своего исчезновения. Что тут написано? Боже мой, нужно вернуться к стихам, а тут эти строчки. Так пишется смерть».
«До первых утренних трамваев. И смерть не значит ничего. И ночь исчезнет за спиной. В пяти минутах от… Не то, мучение мое! Почему я здесь оказался? Опять выбор. Испытание. Не могу. Дайте мне дописать стих. И смерть не значит ничего. И пять минут до встречи с вечной… И камни Путь свой Млечный… Ох же, проклятье! Разрази меня гром, раздавите, звезды! Но что я сделал не так?»
Поэт почувствовал удушение, кто-то невидимый набросил на его шею петлю и потянул за собой в окно. В ночь. Там останется только упасть на белые камни Лубянской площади. И разбиться. «Умереть бы до падения. До окончательного падения не так страшно умирать, – умолял невидимую силу поэт. Но в
