Тут Ребман вспомнил, что когда-то читал о том, что на юге России, на Волге и на Кавказе были основаны немецкие и даже швейцарские колонии: Солотурн, Берн, был среди них и Шафхаузен.
Маньин спросил учителя, не желает ли тот с ними отобедать, сейчас как раз подадут. Учитель вежливо поблагодарил:
– Спасибо! В другой раз с удовольствием, а теперь мне нужно поспешить, у меня еще один урок с двенадцати до часу.
Когда он ушел, Пьер заметил:
– Прилежная Лизхен. Эти немцы знают только одно: арбайтен-арбайтен. И швейцарцы тоже. Правда, бывают и исключения.
– Вы имеете в виду меня? – спросил Ребман.
– О нет-нет, я имел в виду другого господина! Но скажите, месье, как поживают мои маленькие птички?
– Они уже улетели!
– Правда? Улетели? Все?
– Все пятеро. Кошке не достался ни один птенчик, как она ни старалась.
Еда, которую им доставляли из гостиницы в многоэтажных кастрюлях, не шла ни в какое сравнение с той, что подавали в Барановичах или даже в Киеве в «Швейцарском Доме»: только суп и мясо – ни овощей, ни другого гарнира, ни горсти отварного или жареного картофеля. Но Ребман так голоден, что жадно набрасывается на все: он ведь с шести утра ничего не ел, кроме стакана чаю и двух баранок. Да и комната, где они едят, ничего особенного собой не представляет: высокие потолки, почти пустая, из мебели только старый стол и полдюжины рассохшихся стульев. Даже скатерти нет, и посуда самая обыкновенная, как в дешевой забегаловке.
– Комфортом мы здесь не избалованы, – он весь достался гостям, которые за него платят, – говорит Маньин, заметив, что Ребман придирчиво осматривает помещения. – Но мы ведь целыми днями вне дома.
– Иногда даже и по ночам! – бросив на него ироничный взгляд, заметил Пьер.
После десерта, а это, конечно, мороженое, хоть и самое обыкновенное, Маньин надевает на Пьера кепи:
– Покажите месье достопримечательности Пятигорска. Сходите с ним в Курортный парк.
Затем он достал из ящика стола черную кожаную кобуру, из которой выглядывала ручка револьвера, и протянул Ребману:
– Мадам Орлова желает, чтобы вы его всегда имели при себе, когда выходите с Пьером. Кто знает, что может случиться!
– Он что, заряжен?
Маньин расстегнул кобуру, достал револьвер – «Смит и Вессон». Ребман заметил в барабане пять новеньких патронов.
– Первоклассное оружие, – говорит Маньин. – Казаки тоже предпочитают эту модель. Им вы уложите любого с пятидесяти шагов одним выстрелом наповал.
– И это здесь разрешено?
– Вы имеете в виду ношение оружия? У нас имеется разрешение. Оно распространяется на всю семью.
– Нет, я имею в виду стрелять, – говорит Ребман.
– В случае необходимости – конечно, – веселится Маньин. – Ведь не нужно непременно целить в голову!
– А если в ответ тоже выстрелят?
– Тогда придется быть попроворней: кто выстрелит последним, умрет первым!.. Ну, идите же, мне нужно работать. Когда Ребман с Пьером уже спускались по лестнице, он прокричал им вслед:
– И до ужина не возвращайтесь – Пьеру следует побольше ходить пешком!
Собственно говоря, у нашего господина гувернера дела идут как нельзя лучше, если, конечно, ничегонеделанье можно назвать делами. Все утро свободно, и он в первую очередь два часа занимается русским: учит слова, предложения, необходимые формы обращения. Затем он выходит, чтоб на улице, в толпе, так сказать, глядя народу в рот, ухватить что-нибудь новенькое из первых уст. И каждый раз что-то из услышанного он приносит в дом с вопросом: а что это означает? Попадаются и такие слова, которые Маньин советует ему поскорее забыть.
– Очень жаль, это звучало так красиво!
– Где вы такое откопали?
– На улице. Мимо проходила компания солдат и пела это.
Маньин ухмыляется:
– Солдатский язык, он только для солдат и годится, а для других… Знаете ли вы, что нет на земле другого такого языка? Ведь на нем можно выражаться крайне двусмысленно. В этом с русскими никто не сравнится. Как раз в такой песенке, как эта «Уж не я ли молода», орфографически правильно записанной и прочитанной, вроде бы все в порядке. Но если пропеть, да еще так, как это делают эти солдаты, о-ля-ля!
Чаще всего Ребман ходил на рынок, чтоб лучше изучить народ. Заодно он всегда приносил домой десерт. Здесь уже поспела клубника, огромная, как яблоки, и сладкая, как мед – намного вкуснее и слаще, чем дома. И отдают ее почти даром, иначе и не скажешь: за один рубль получаешь полную корзину с горкой, одна в одну, и не только верхние. Маньин сказал, что клубнику выращивают немецкие колонисты. Пусть Ребман попробует заговорить с ними со швабским акцентом, сразу получит корзинку даром.
– А вы умеете фотографировать?
– Нет, не умею.
– Научитесь. Я вам дам свой «кодак». И он дает Ребману аппарат, объясняет, как им пользоваться и вставляет в него пленку:
– Вот на базаре его и испытаете! Вы поразитесь, какие открытия там случаются! Попадаются типы, которых больше нигде не встретишь.
Ребман поблагодарил и сразу поспешил на рынок. Снует туда-сюда и ищет, кого бы щелкнуть. Иной раз ему казалось, что он нашел нужное, но, пока устанавливал аппарат, прицеливался и настраивался, – его «добычи» уже и след простыл.
Вдруг он застыл на месте. Смотрит. Не верит своим глазам. Это же ведьма из «Гензель и Гретель», – самая настоящая, как будто ее вынули из книжки и перенесли в лавку со сладостями.
«Вот и начало для моего альбома, лучше и не сыскать!»
Не поздоровавшись, не спросив разрешения, он подошел и нацелил свой аппарат прямо на нее. Старуха принялась ругаться, каркая, как ворона. Хотя Ребман и не понимал, что она говорит, но было ясно по тону, по голосу и по выражению лица, что она бранится. Словно он хулиган какой-то и украл у нее половину товара с лотка! Тут же вокруг них собралась толпа, которая хохотала, глядя на этот дармовой спектакль.
Ребман пробовал ей объяснить, что у него нет никаких злых намерений, что он не собирается причинять ей беспокойства или, тем более, чего-либо отнимать. Он только хотел ее сфотографировать, увековечить, потому что у нее такой необыкновенный выразительный типаж!
Но торговка разбирает его тарабарщину еще хуже, чем он ее крик, она грозит ему:
– Пошел прочь, разбойник!
И тут Ребман вспомнил, что точно теми же словам мадам Проскурина отгоняла извозчика на киевском вокзале.
Тут вмешался один из немецких колонистов, который уже знал Ребмана, так как тот пробовал у него товар и разговаривал с продавцом. Он подошел к прилавку и начал уговаривать старуху успокоиться, объясняя, что ей нечего бояться.
Но та причитала еще громче.
Тогда немец повернулся к Ребману и только пожал плечами: мол, ничего не поделаешь.
– Что это с ней?
– Она в бешенстве. Говорит, что один разбойник-фотограф уже пытался ее снимать, да еще и грязно обругал. Тот тоже пришел и
