Земля плоская, я буду искать психологическое и/или социологическое объяснение его странного убеждения; при встрече с человеком, считающим Землю шаром, плывущим в пространстве и вращающимся вокруг Солнца, я должен искать объяснения того же рода для его убеждений. Сильная программа настаивает: нельзя говорить, что второе утверждение верно или даже что люди в него верят потому, что имеют убедительные доказательства. Таким образом, из рассмотрения систематических исключается основная характеристика научных споров: апелляция к более убедительным доказательствам. Ни один из последователей Витгенштейна не может без критики принимать саму идею «доказательств» – некоторые вообще ее отвергают. Бертран Рассел познакомился с Витгенштейном в 1911 г. В кратком некрологе, написанном сорок лет спустя, он вспоминает об их первой встрече:

Поначалу я сомневался, гений он или сумасшедший, но очень скоро отдал предпочтение первому варианту. Некоторые из его ранних взглядов делали этот выбор трудным. Он утверждал, например, что все экзистенциальные пропозиции бессмысленны. Это было в лекционном зале, и я предложил ему обдумать пропозицию: «В этой комнате в настоящее время нет гиппопотама». Когда он отказался в это верить, я заглянул под все столы и ничего не нашел; но убедить его не удалось{100}.

Таким образом, не стоит удивляться, что концепции истории и философии науки, появившиеся после Витгенштейна, не рассматривали суть и предмет науки[64].

Барнс и Блур – социологи, и поэтому их позиция вполне понятна: и они, и их коллеги должны искать социологические объяснения. Однако они этим не ограничиваются. Релятивистский взгляд, отрицающий науку как способ понимания реальности, не является выводом, который эти ученые сделали из своих исследований; это посылка (соответствующая их толкованию Витгенштейна), на которой основаны исследования. Чтобы оправдать эту точку зрения, ее сторонники настаивают, что доказательства не находят, а всегда «конструируют» внутри конкретной социальной общности. Предпочесть одну совокупность доказательств другой – это значит принять точку зрения одного сообщества и отвергнуть точку зрения другого. Таким образом, успех программы научных исследований зависит не от ее способности генерировать новое знание, а от способности добиться поддержки сообщества. Как формулирует Витгенштейн, «в конце оснований стоит убеждение. (Подумай о том, что происходит, когда миссионер обращает туземцев)[65]»{101}.

Эти ученые рассматривают науку с точки зрения риторики, убеждения и авторитета, потому что принцип симметрии обязывает их предполагать, что суть науки именно в этом. И это прямо противоречит взглядам самих первых ученых. Так, например, широко известна статья «Totius in verba: риторика и авторитеты раннего Королевского общества» (Totius in verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society), хотя само Королевское общество выбрало девиз nullius in verba («слова не считаются», то есть «ничего не принимать на веру»), – основатели общества заявляли, что отказываются от форм знания, основанных на риторике и авторитетах[66]. Разновидность истории, которая позиционирует себя как чрезвычайно чувствительная к языку людей прошлого, решительно отвергает все, что эти люди говорили о себе, причем неоднократно. Анахронизм, с позором выдворенный через черный ход, триумфально возвращается через парадную дверь.

Возможно, в это трудно поверить, но сторонники сильной программы заняли доминирующее положение в истории науки. Наиболее ярким проявлением такого подхода в действии служит книга «Левиафан и воздушный насос» (Leviathan and the Air-pump) Стивена Шейпина и Саймона Шеффера, которая признана самой влиятельной работой в этой области после «Структуры научных революций» Томаса Куна[67]. По слова Стивена Шейпина, новая история науки предлагает социальную историю истины[68]. Утверждается, что научный метод постоянно меняется, и поэтому такого понятия, как научный метод, просто не существует. Знаменитая книга Пола Фейерабенда называлась «Против метода» (Against Method)[69] и имела подзаголовок «Все проходит»; за ней последовала работа «Прощай, разум» (Farewell to Reason){102}. Некоторые философы и почти все антропологи согласны с ним: стандарты рациональности, утверждают они, локальны и чрезвычайно изменчивы{103}.

Но мы должны отвергнуть идею Витгенштейна, что истина есть просто консенсус, поскольку она несовместима с пониманием одной из фундаментальных задач науки – показать, что от общепринятых взглядов следует отказаться, когда они противоречат фактам[70]. Классическим в этом отношении является «Письмо к Кристине Лотарингской» Галилея (1615) в защиту учения Коперника. Галилей начинает с того, что есть вопросы, по которым философы согласны друг с другом, однако он с помощью своего телескопа обнаружил факты, которые полностью противоречат их убеждениям; следовательно, им нужно пересмотреть свои взгляды{104}. То, что казалось истиной, больше не может считаться таковой. Галилей здесь участвует в том, что Шейпин и Шеффер называют «эмпирической языковой игрой» (можно даже сказать, изобретает ее), в которой факты скорее «открываются, чем изобретаются»{105}. Это верно. Но последователи Витгенштейна считают, что нет никаких оснований думать, что эта игра более обоснованна, чем любая другая, и в этом случае Галилей становится не более убедительным, чем философы, которым он оппонирует[71]. И в этот момент витгенштейновская история науки прямо противоречит свидетельству самого Галилея о том, что он делает, и история науки вступает в прямой конфликт с наукой[72].

Когда Шейпин и Шеффер говорят о «эмпирической языковой игре», словно это одна из многих равноценных языковых игр, они предполагают, что за языковыми играми Галилея и его противников нет никакой реальности, поскольку сама реальность определяется языковыми играми; они предполагают, что «границы моего мира суть границы моего языка»[73]. Это не может быть истиной в абсолютном смысле; телескоп Галилея трансформировал мир астрономов раньше, чем у них появились новые слова для описания того, что они теперь могли видеть, – даже до появления слова «телескоп». Когда Галилей писал о своих открытиях, он не был обязан делать это так, чтобы вызвать недоумение остальных: ужас вызвал смысл его слов, а не форма. Но, хотя философы прекрасно его поняли, некоторые продолжали настаивать: того, что якобы видели Галилей и другие астрономы, там быть не могло. Два мира, Галилея и их, имели разные границы, и тем не менее они прекрасно понимали друг друга. Границы были установлены не языком, а приоритетами, ощущением того, что можно обсуждать, а что нет[74].

Может показаться, что телескоп – это особый случай. Разумеется, наш мир меняется, когда мы изобретаем новую технологию или проникаем туда, где раньше не были. Но мы ежедневно сталкиваемся с тем, для чего у нас нет названия, и в таких обстоятельствах мы часто не находим нужных слов или говорим, что «этого не описать словами». И только позже мы иногда находим слова (любви, горя, ревности, отчаяния) для того, что чувствуем. «Ему и в голову не приходило, – писал Толстой о князе Андрее, – чтобы он был влюблен в Ростову». В целом главная особенность некоторых переживаний – музыки, секса, смеха – состоит в том, что нет и не может быть адекватных слов, чтобы их описать. Но это не значит, что они не существуют.

Но, даже несмотря на то, что положение «границы моего мира суть границы моего языка» действительно не всегда, мы должны признать, что язык зачастую определяет границы наших дискуссий и точного понимания. Облака получили названия только в XIX в. – термины cirrus (перистое облако) и nimbus (дождевое облако) могут показаться устаревшими, поскольку они латинские, однако римляне не различали разных типов облаков{106}. Разумеется, задолго до того, как появились названия для разных типов облаков, люди воспринимали их примерно так же, как мы: достаточно взглянуть на голландские морские пейзажи XVII в., чтобы понять, что на них точно воспроизведены разные облака, хотя художники не знали их названий. Очевидно, Роберт Гук совершенно четко видел облака, когда спрашивал: «Какова причина разной формы облаков – складчатых, пушистых, кудрявых, закрученных, туманных и тому подобное?»{107}

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ОБРАНЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату