Первой историей, написанной в терминах прогресса, стала история ренессансного искусства Вазари, «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (Le Vite de’piu eccelenti Pittori, Scultori e Architetti, 1550){74}. Вскоре (1560) появился перевод Франческо Бароцци комментариев Прокла к первой книге Евклида, в которой история математики рассматривалась как последовательность изобретений и открытий. И действительно, математики (которые часто общались с художниками, поскольку обучали их геометрии перспективы)[58], уже стремились показать, что также являются двигателями прогресса, и начали публиковать книги со словом «новый» в названиях, создав моду, которую подхватили экспериментальные науки: «Новая теория планет» (Theoricae Novae Planetarum, Пурбах, написана в 1454, опубликована в 1472); «Новая наука» (Nuova scienza, Тарталья, 1537); «Новая философия» (The New Philosophy, Гильберт, ум. 1603 – это подзаголовок или, возможно, правильное название посмертно опубликованной работы «О нашем подлунном мире» (Of Our Sublunar World); схема титульного листа допускает двоякое толкование); «Новая астрономия» (Astronomia Nova, Кеплер, 1609); «Беседы и математические доказательства двух новых наук» (Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuove scienze, Галилей, 1638); «Новые опыты, касающиеся пустоты» (Expériences nouvelles touchant le vide, Паскаль, 1647); «Новые анатомические опыты» (Experimenta nova anatomica… Пеке, 1651); «Новые физико-механические опыты…» (New Experiments Physicomechanical…, Бойль, 1660). И этот список далеко не полон{75}. Пионер идей прогресса Бэкон написал «Новый Органон» (Novum Organum) и «Новую Атлантиду» (Nova Atlantis), его трактат «О мудрости древних» (De Sapientia Veterum, 1609) подразумевал резкий контраст между древностью и современностью.
Если ученые старательно подчеркивали новизну в названиях своих трудов, то почему они не использовали слово «современный»? Ответ прост. И в исламе, и в христианстве термин «новая философия» означал постязыческую философию{76}. Например, для Уильяма Гильберта, основателя новой науки под названием «магнетизм», Фома Аквинский был современным философом{77}. Следовательно, ему нет смысла называть свою натурфилософию «современной», и он предпочитает слово «новая». В философии, в отличие от военного дела и музыки, слово «современный» было неприемлемым, поскольку уже использовалось в другом значении. То же самое относится к архитектуре, поскольку в XV в. «современная архитектура» означала готическую архитектуру{78}. В науке ситуация начала меняться только в конце XVII в., в процессе дебатов об античных и современных авторах. Джонатан Свифт в своей «Битве книг» (The Battle of the Books, 1720) причисляет Аквинского к современникам, но в данном случае он сознательно старается казаться старомодным{79}. Рене Рапен, который одним из первых противопоставил древних авторов современным, заново определил понятие современной философии, в 1676 г. назвав Галилея «основателем современной философии» – суждение тем более удивительное, если учесть, что оно исходило от иезуита, а Галилей в 1633 г. был осужден инквизицией, – но это выражение тогда не появилось в английском языке{80}. Тем не менее термин «новая философия» может быть применен, хотя и с осторожностью, для описания современной науки: первым его использовал Бойль в 1666 г.{81} Фраза «современная наука» впервые встречается у Гидеона Харви в 1699 г., в его беспорядочных нападках как на старую, так и на современную философию{82}. Таким образом, в конце XVII в. старой философией считалась схоластика, а современной наукой – наука Декарта и Ньютона.
Слово «современный» медленно закреплялось в научном контексте, и то же самое происходило со словом «прогресс», которое получило распространение (вместе со сходными по значению терминами) только к концу XVII в. Полное название Королевского общества, основанного в 1660 г., звучало так: «Лондонское королевское общество по развитию знаний о природе». «Развитие» предполагает прогресс, и поэтому неудивительно, что полным названием «Истории Королевского общества» Спрэта было «История учреждения, формирования и прогресса Лондонского королевского общества по развитию экспериментальной философии» – разумеется, «экспериментальная философия» была еще одним термином для обозначения того, что мы теперь называем «наукой», а слово «прогресс» имело двойной смысл, между старым значением (путь, процесс изменений) и новым (процесс развития); «развитие» – это еще одно связанное с прогрессом слово. Год спустя Джозеф Гленвилл опубликовал «Высшая точка: прогресс и развитие знания со времен Аристотеля» (Plus ultra: or the Progress and Advancement of Knowledge since the Days of Aristotle). К концу столетия прогресс уже признавался всеми, о чем говорит заглавие книги Даниэля Леклерка «История физики, или рассказ о подъеме и прогрессе искусств, а также о некоторых открытиях разных эпох» (1699){83}. Еще до того как слово «прогресс» вошло в моду, Роберт Бойль дважды использовал его как эпиграф к цитате из Галена: «Мы должны проявить смелость и выйти на охоту за истиной; даже если мы не найдем ее, то, по крайней мере, подойдем к ней ближе, чем теперь»{84}. Для описания прогресса Бойль использовал метафору охоты. Именно этот триумф идеи прогресса, а также новое значение слова «современный» знаменуют окончание первой фазы продолжительной научной революции, которая не закончилась и в наше время{85}.
В любом случае существовали альтернативы языку прогресса, которые служили той же самой цели, – языки изобретений и открытий. В 1598 г. Браге настаивал, что новая геогелиоцентрическая система космоса является его изобретением – то есть его утверждение об изобретении теории аналогично его же утверждению об изобретении секстанта. Другие пытались оспорить первенство в создании геогелиоцентрической системы, которое по праву принадлежало ему{86}. Когда в 1610 г. Галилей объявил о том, что он увидел в телескоп, то его сравнивали с его земляком, флорентинцем Америго Веспуччи, а также с Христофором Колумбом и Фернандо Магелланом{87}. Открыв луны Юпитера, Галилей, подобно мореплавателям, открыл новые миры. После него каждый ученый мечтал о подобных открытиях. Первый профессиональный ученый, Роберт Гук (1635–1703), писал, что множество людей всех возрастов интересовались «природой и причинами вещей»:
Но их усилия, будучи лишь одиночными и крайне редко объединенными, поддержанными или управляемыми искусством, привели только к скромным, незначительным результатам, вряд ли достойным упоминания. Так человечество думало все эти шесть тысяч лет, и если оно будет так думать еще шесть тысяч, то останется там же, где было, полностью неприспособленное и неспособное победить трудности познания природы. Но этот новый мир должен быть завоеван картезианской армией, дисциплинированной и регулярной, хотя и небольшой по численности{88}.
Королевское общество как раз и было той «картезианской армией, дисциплинированной и регулярной, хотя и небольшой по численности». Нарисованная Гуком картина была обманчивой – и он обманулся. Ему противостояли не ацтеки, а философы, последователи Аристотеля. Ему не требовалось покорять природу, чтобы понять ее. Его армия не должна была быть дисциплинированной и регулярной; единственное, в чем нуждалась эта армия (как мы увидим в главе 3), – конкуренция. Однако Гук был прав в главном. Он выбрал в качестве образа картезианскую армию, поскольку хотел вызвать в своем воображении самую решительную и необратимую трансформацию в истории; он хотел открыть новые миры, хотел, чтобы его открытия принесли пользу обществу, подобно тому как завоевание Нового Света обогатило Испанию времен Кортеса. Гук не оперировал такими понятиями, как «наука», «революция» или «прогресс», но они являются вполне допустимым переводом его терминов («познание природы», «новый мир», «картезианская армия») на наш язык, позволяющим сказать, что он мечтал о том, что мы называем научной революцией.
И он не был одинок. «Аристотелева философия не подходит для новых открытий, – писал Джозеф Гленвилл в 1551 г. – Перед нами
