Когда мы изучаем идеи, лингвистические изменения являются ключом к выяснению того, что люди понимают такого, чего не понимали их предшественники. За десять лет до открытий Галилея, сделанных с помощью телескопа, первый ученый-экспериментатор Уильям Гильберт признал: «Таким образом, иногда мы используем новые и необычные слова, но не для того, дабы с помощью глупой завесы слов закрыть факты [rebus] тенями и туманами (как к тому стремятся алхимики), а для того, чтобы ясно и правильно изложить сокрытые вещи, которые не имеют названия и которых мы до сей поры не сознавали»{108}. Он начинает свою книгу со словаря, чтобы помочь читателю понять смысл новых слов. Затем, через несколько месяцев после того как Галилей открыл небесные тела, которые мы называем лунами Юпитера, Иоганн Кеплер изобрел новое слово для этих новых объектов: они стали «спутниками»[75]. Таким образом, историкам, которые воспринимают язык всерьез, необходимо искать появление новых языков, которые должны отражать изменения в том, что люди могут думать, и в том, как они могут осмысливать свой мир[76].
Здесь важно различать это утверждение и аргумент, с которого началась эта глава. Историк всегда должен изучать язык, который использовали люди в прошлом, и быть внимательным к изменениям в этом языке, но это не означает, что ему всегда следует использовать этот язык при описании прошлого. Термин Кеплера «спутник» указывает, что Галилей открыл новую разновидность сущности, но вполне допустимо сказать, что Галилей открыл луны Юпитера (эту терминологию не использовал ни Галилей, ни Кеплер – насколько мне известно, самое раннее ее использование относится к 1665 г., и, строго говоря, в этом случае мы имеем дело с анахронизмом), особенно если учесть, что для нас звезды (термин Галилея) неподвижны, а спутники (термин Кеплера) представляют собой рукотворные объекты, запущенные в космос.
Современная история науки, несмотря на все рассуждения о языках и дискурсах, была недостаточно внимательна к появлению в XVII в. нового языка, предназначенного для науки о природе, – его мы будем рассматривать в части III. И действительно, этот язык был таким незаметным, что те же самые исследователи, которые до второй половины XIX в. отказывались использовать слово «ученый» в отношении кого-либо, с готовностью рассуждали о «фактах», «гипотезах» и «теориях», словно это транскультурные понятия. Данная книга стремится исправить этот очевидный промах[77]. Один из ее главных постулатов формулируется просто: революция в идеях требует революции в языке. Утверждение о существовании научной революции XVII в. проверить несложно – достаточно взглянуть на сопровождавшую ее революцию в языке. И действительно, революция в языке является лучшим доказательством реальности революции в науке.
По мере того как будет продвигаться наш рассказ, полезно помнить некоторые особенности лингвистических изменений. Очевидно (в чем мы уже убедились на примере «искусств» и «наук»), что со временем значение слов меняется. Но зачастую слова не просто меняют значение, а приобретают новые, иногда явно не связанные с оригинальным. Мы видели, что слово «революция» в настоящее время имеет самые разные значения, и одним из источников путаницы в вопросе существования научной революции служит невозможность отделить эти значении одно от другого. Когда я прихожу в местное отделение (branch – ветвь) своего банка, то не думаю о его разветвленном бизнесе как о дереве; в данном случае «ветвь» (branch) – просто устоявшаяся метафора. Нечто похожее произошло со словом volume (том), когда его используют в контексте измерений: сначала во французском, а затем и в английском языке его стали применять для обозначения не книги, а пространства, занимаемого трехмерным объектом (объем). Говоря об измерении volume сферы, я использую метафору.
Когда мы пишем о «законах природы», слово «законы» тоже имеет метафорический смысл. Что такое законы природы? Для понимания разных контекстов, в которых используется эта фраза, полезно вспомнить о ее происхождении; в конечном итоге это поможет понять, что лучший ответ на вопрос: «Что такое законы природы?» – перечисление того, каким образом мы используем это выражение (в данном случае, как выразился Витгенштейн, значение есть использование). Так, например, в Великобритании есть неписаная конституция. Что такое неписаная конституция? Любой достойный ответ будет полон загадок и парадоксов, но он должен включать рассказ о том, что мысль о необходимости конституции для государства впервые высказал в 1735 г. Болингброк и что идея неписаной конституции отличает Великобританию от Соединенных Штатов и Франции, первых стран, принявших конституцию. После того как писаные конституции стали нормой, понятие неписаной конституции стало включать явно неразрешимые загадки (как понять, что такое неписаная конституция? В чем источник ее власти?), и точно так же понятия, которые мы используем при обсуждении науки («открытия», «законы природы») по сути своей загадочны – по крайней мере, для нас. Единственный способ понять их – восстановить их историю{109}. По моему мнению, в XVII в. понятие естественных наук подверглось фундаментальному пересмотру, и к концу столетия в основном приняло современную форму. Я не утверждаю, что оно устойчиво и правильно, – оно просто успешно в том смысле, что дало основу для открытия новых знаний и новых технологий[78].
§ 6Бо́льшая часть этой главы была посвящена языку науки, как и бо́льшая часть книги, однако аргументы книги в равной степени относятся к тому, что Леонардо называл «проверкой опытом». Первое поколение историков и философов, изучавших научную революцию, принижало значение новых фактов и новых экспериментов, утверждая, что значение имеет лишь то, что Баттерфилд называл «транспозицией в мышлении самого ученого». Основы современной науки, как утверждал в 1924 г. философ Эдвин Берт, были метафизическими{110}. По мнению Койре, «мысль, чистая, незамутненная мысль, а не опыт или чувственное восприятие… лежит в основе «новой науки» Галилео Галилея»{111}. Таким образом, ключевая (на взгляд Койре) идея, сделавшая возможной современную науку, идея инерции, была следствием размышлений Галилея о повседневном опыте, обычного мысленного эксперимента. Я считаю это ошибкой, переворачивающей всю историю современной науки с ног на голову и выворачивающей ее наизнанку[79]. Суть научной революции как раз и состоит в новом опыте и новом чувственном восприятии. Совершенно очевидно, что если бы для научной революции требовалось только новое мышление, то было бы невозможно объяснить, почему она не произошла раньше XVII в.[80]
Тем не менее вот уже тридцать лет второе поколение историков и философов науки атакует утверждение, что научная революция значительно расширила возможность человека понять природу; став на релятивистскую точку зрения, они отказываются признавать превосходство Ньютона над Аристотелем или Николаем Орезмским даже в том смысле, что его теории сделали возможными более точные предсказания и новые типы вмешательства в природу. Их аргументы убедили почти всех антропологов, почти всех профессиональных историков и многих философов. Но они ошибаются. Благодаря научной революции мы обладаем гораздо более надежным знанием, чем древние и средневековые философы, – мы называем его наукой. Для первого поколения суть новой науки состояла в мышлении, для второго это просто языковая игра. Две эти дискуссии, о мышлении и о знании, взаимосвязаны, поскольку оба поколения отвергали идею о том, что новая наука основана на новом типе взаимодействия с чувственной реальностью. Оба не видели главную особенность новой науки: она систематически применяла проверку опытом.
Положение новых ученых второй половины XVII в. кардинальным образом отличалось от положения их древних, арабских и средневековых предшественников. У них был печатный станок (изобретение XV в., влияние которого усилилось в XVII в.), создавший новые типы интеллектуального сообщества и изменивший доступ к информации; у них был набор инструментов (телескопы, микроскопы, барометры), изготовленных из стекла, которые служили агентами перемен; они обладали новым стремлением все проверять опытом, что дало начало экспериментальному методу; у них был новый,