И далее (серия заметок, связанных с идеей полета на Луну: 106, 108, 111, 117, 171, 226, 238, 264, 269, 286, 327, 332, 337, 338, 661, 662, 667:
286. Во что мы верим, зависит от того, что мы усваиваем. Все мы верим, что невозможно попасть на Луну; но могли бы быть люди, верящие, что это возможно, да иногда и случается. Мы сказали бы: эти люди не знают многого из того, что знаем мы. И сколь бы ни были уверены они в своей правоте – они ошибаются, и мы это знаем.
Если сравнить нашу и их системы знаний, то их система окажется куда более бедной.
На первый взгляд, Витгенштейн стоит на релятивистских позициях: мы говорим, что знаем больше, чем они, но они то же самое говорят о нас. Но предположим, что существует общество, в котором люди верят, подобно шаманам, что можно летать на Луну, покинув свое тело, и сравним его с миром Витгенштейна в 1950 г.: разве не будет справедливым сказать, что научные знания 1950 г., сделавшие возможной атомную бомбу, превосходят (то есть более результативны) магические знания шаманистической культуры? (см.: Child. Wittgenstein, 2011. 207–212).
С подобным суждением мы сталкиваемся еще раз:
474. Эта игра находит применение. Это может быть причиной того, что в нее играют, но не основанием.
Например, я предполагаю, что этот стол не исчезнет, если я встану из-за него и выйду из комнаты. Я не могу обосновать это убеждение, однако оно эффективно (окупается, результативно), и поэтому я продолжаю действовать так, как будто оно истинно (это причина, что в игру играют).
И наконец:
617. Определенные события поставили бы меня в такое положение, в котором я больше не мог бы продолжать старую игру, утратил бы уверенность игры.
Да и разве не очевидно, что возможность некоторой языковой игры обусловлена определенными фактами?
Возьмем языковую игру, представленную астрономией Птолемея; эта игра стала невозможной, когда телескоп продемонстрировал наличие у Венеры полной последовательности фаз. Таким образом, языковые игры не только результативны, развиваются, окупаются или доказывают свою полезность; они могут стать нежизнеспособными, если факты изменятся.
Все эти рассуждения предполагают существование определенных видов знания, которые превосходят остальные, поскольку они действуют, они окупаются, они более совершенны, они развиваются и они не противоречат известным фактам. Мы не можем привести удовлетворительное философское обоснование для этих видов знания (в широком понимании, «наук»), но можем сказать, что они действуют, и другие культуры, заинтересованные в понимании природных явлений, их предсказании или управлении ими (все культуры заинтересованы в этом), должны быть способны признать практическую полезность нашего знания (наших карт или наших предсказаний погоды), подобно тому как коренные народы Америки смогли признать преимущества лошадей и ружей при охоте на бизона. Это антифундаменталистский, но совсем не релятивистский взгляд на науку. Из этого следует, что, когда научные взгляды отбрасываются и заменяются новыми, причина заключается в том, что новые считаются более результативными, окупающимися и т. д. Другими словами, наука развивается, и это происходит потому, что устраняются теории, которые не способны развиваться или не могут адаптироваться к новым открытиям.
Кстати, именно такой взгляд на науку изложен в данной книге, которая продолжает традицию, основанную Витгенштейном. Но тексты Витгенштейна сложны, туманны и не закончены. Их нужно читать несколько раз. Я не буду спорить с теми, кто хочет считать Витгенштейна релятивистом, но при условии, что они не станут использовать его тексты для обоснования релятивистской истории науки. Если напоминание, что сам Витгенштейн не был релятивистом в своем понимании науки, помогает убедить историков отказаться от враждебности к тому, что они называют (ошибочно)«виговской историей», тогда есть смысл обсуждать, что же на самом деле имел в виду Витгенштейн. Заявление, что практика окупается и результативна, неизбежно является ретроспективным суждением: мы можем лишь отделить хорошую науку от плохой науки, по мысли Витгенштейна, опираясь на прошлый опыт.
Мы не можем просто проигнорировать разницу между хорошей и плохой наукой, поскольку в этом случае мы отбрасываем одну из важнейших характеристик науки – ее развитие.
Вопрос, что на самом деле думал Витгенштейн, в любом случае должен быть отделен от вопроса о его влиянии: работа «О достоверности» была опубликована только в 1969 г., когда у Витгенштейна уже сложилась репутация бескомпромиссного релятивиста. Его тексты сыграли решающую роль в легитимации новой посткуновской истории науки, потому что они были ошибочно прочитаны как поддержка радикального релятивизма.
Релятивизм и релятивисты
Эта книга направлена против трех аспектов релятивизма. Во-первых, утверждается, что история должна быть написана без учета накопленного опыта. Это положение, впервые прозвучавшее в книге Баттерфилда «Виг-интерпретация истории», не оказывало существенного влияния на историю науки вплоть до 1960-х гг. Оно не может быть верным: например, мы только сегодня можем сделать вывод, что открытие Америки Колумбом сыграло ключевую роль в развитии современной науки (см.: MacIntyre. Epistemological Crises, 1977). Во-вторых, это утверждение, что понятие рациональности всегда зависит от культуры. Данный тезис исходит от Витгенштейна, но начал серьезно влиять на историю и философию науки только после публикации книги Питера Уинча «Идея социальной науки» (The Idea of a Social Science, 1958). Я настаиваю, что тезис несовместим с пониманием достижений современной науки. И третий аспект релятивизма – положение, что в науке успешные и неуспешные утверждения должны пониматься и объясняться абсолютно одинаково, о чем впервые заявил Дэвид Блур в работе «Знание и социальные представления» (Knowledge and Social Imagery, 1976). Он назвал это «сильной программой». Данное положение отрицает, что научные утверждения принимаются потому, что они лучше согласуются со свидетельствами, чем альтернативные. На мой взгляд, для истории науки это разрушительно. Разумеется, каждый из этих аспектов стал частью более общего интеллектуального движения, которое можно условно назвать «постмодернизмом». Я считаю, что постмодернизм мог бы многому научить наивных реалистов, но, поскольку наивный реализм вряд ли имеет шансы на успех среди современных историков науки, я сосредоточился на недостатках, а не достоинствах.
1. Об истине как о суждении актора (истина есть то, что вы считаете истиной) см. работы Шейпина и Шаффера: Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump, 1985. 14 (сравните с Bloor. Knowledge and Social Imagery, 1991. 37–45 и Shapin. A Social History of Truth, 1994. 4: «Для историков, специалистов по культурной антропологии и социологии знаний отношение к истине как к признанному убеждению считается максимой метода, и это справедливо»). Истина – всего лишь суждение актора для утверждений, которые неизбежно субъективны; например, утверждение: «Это самая смешная шутка, какую мне приходилось слышать», истинно тогда и только тогда, когда я так думаю. Но это вряд ли поможет сделать рациональность также суждением актора (Garber. On the Frontlines of the Scientific Revolution, 2004. 158), поскольку сама суть концепции заключается в том, что она может использоваться (и использовалась) для демонстрации, что акторы могут ошибаться и часто ошибаются. Между матом в шахматах и смертью есть разница: изменив правила игры, мы поменяем местами победителя и проигравшего, но мы не в состоянии себя оживить, изменив понятия (вера в такую возможность – одна из разновидностей безумия). Если ко всему на свете относиться как к суждению актора, то идеи истины, рациональности и объективной реальности становятся бессмысленными, и мы все можем стать бессмертными, если захотим. Но, по крайней мере, те, кто делает этот шаг, избегают действительно озадачивающих формулировок, таких как заявление Ньюмена и Принсипа, что вера Старки в философский камень была «ненеоправданной» (Newman & Principe. Alchemy Tried in the Fire, 2005. 176), – так они избегают и утверждения, что она разумна, и утверждения, что она глупа.
2. В работе Barnes & Bloor. Relativism, Rationalism, 1982. 23 формулируется главная доктрина сильной программы как «постулат эквивалентности»: «Наш постулат эквивалентности состоит в том, что все верования равны в том, что касается причин, по которым мы им доверяем. Дело не в том, что все верования в равной мере истинны или ложны, а в том, что, независимо от их истинности или ложности, их
