Подобно термину «промышленная революция», идея научной революции несет с собой проблемы мультипликации (сколько было научных революций?) и периодизации (Баттерфилд рассматривает период с 1300 по 1800 г., чтобы иметь возможность обсуждения как корней, так и последствий научной революции XVII в.). Со временем тезис о существовании явления, которое можно назвать научной революцией, все больше подвергался критике. Одним из аргументов против него была непрерывность – современная наука является наследницей средневековой науки, а значит, и Аристотеля[23]. Другие критики, начиная с Томаса Куна, который опубликовал в 1957 г. книгу «Революция Коперника» (The Copernican Revolution), а затем «Структура научных революций» (The Structure of Scientific Revolutions, 1962), говорил о множестве научных революций: дарвиновская, квантовая, революция ДНК и т. д.{34} Другие утверждали, что настоящая научная революция произошла в XIX в., когда наука соединилась с техникой{35}. Все эти разные революции полезны для понимания прошлого, но они не должны отвлекать внимание от главного события: изобретения науки.
Совершенно очевидно, что в приведенных выше примерах слово «революция» имеет разный смысл; полезно выделить три значения, примерами которых служат Французская революция, промышленная революция и коперниканская революция. У Французской революции были начало и конец; грандиозный переворот в той или иной степени затронул все сферы жизни Франции того времени, а когда революция началась, никто не мог предсказать, как она закончится. Промышленная революция – это совсем другое: довольно трудно определить, когда она началась и когда закончилась (считается, что она длилась приблизительно с 1760 г. до периода 1820–1840 гг.), а некоторые регионы и люди были затронуты ей быстрее и гораздо сильнее, чем все остальные, однако все согласны, что она началась в Англии, а ее основой служили паровая машина и фабричная система. И наконец, коперниканская революция – это мутация, или трансформация, понятий, в результате которой в центр Вселенной поместили Солнце, а не Землю, и теперь именно Земля вращалась вокруг Солнца, а не наоборот. В первые сто лет после публикации в 1543 г. книги Коперника «О вращении небесных сфер» (De revolutionibus orbium coelestium) лишь ограниченное число специалистов были знакомы с подробностями его аргументации, которая была признана верной во второй половине XVII в.
Неспособность увидеть эти различия и задать вопрос, что именно имели в виду те, кто первыми стали использовать термин «научная революция», привела к невероятной путанице. Источник этой путаницы прост: с самого начала термин «научная революция» имел два разных применения. Для Дьюи, Ласки и Баттерфилда научная революция была продолжительным и сложным процессом преобразований, сравнимым с Реформацией (которую Ласки называл теологической революцией) или промышленной революцией. Койре отождествлял ее (следуя концепции «эпистемологического разрыва» Гастона Башляра) с единичной интеллектуальной мутацией: заменой аристотелевской идеи места (в котором всегда есть верх и низ, право и лево) идеей пространства; по его утверждению, эта замена сделала возможным появление понятия инерции, которое стало основой современной физики{36}. Койре пользовался огромным влиянием в Америке, и его башляровская концепция интеллектуальной мутации была принята Томасом Куном в «Структуре научных революций». В Англии Ласки и Баттерфилд оказали не меньшее влияние на такие работы, как «Научная революция» (The Scientific Revolution, 1954) Руперта Холла, в которой отрицалась какая-либо связь между научной и промышленной революциями, и «Наука в истории» (Science in History) Дж. Д. Бернала, второй том которой, «Научная и промышленная революции» (The Scientific and Industrial Revolutions, 1965), был посвящен их тесной связи.
Между этими двумя концепциями научной революции имеется фундаментальное различие. Коперник, Галилей, Ньютон, Дарвин, Гейзенберг и другие, открытия которых привели к конкретной интеллектуальной реконфигурации, мутациям, или трансформациям, в науке, прекрасно представляли последствия своей работы. Они понимали, что если их идеи признают, то последствия будут судьбоносными. Поэтому существует соблазн рассматривать научные революции как сознательные действия людей, которые достигли своих целей. Научная революция, о которой говорил Баттерфилд, была другой. Сравнение научной революции с политической в какой-то степени оправданно, поскольку обе меняют жизнь всех, кого затрагивают; и та и другая имеют распознаваемые начало и конец, для обеих характерна борьба за влияние и статус (в научной революции между философами, последователями Аристотеля, и математиками, которые отдавали предпочтение новой науке). Но самое главное – и политическая, и научная революция имеют непредвиденные последствия. Марат жаждал свободы, а в результате революции к власти пришел Наполеон. Ленин, всего за два месяца до Октябрьской революции 1917 г. опубликовавший работу «Государство и революция», искренне верил, что коммунистическая революция быстро приведет к отмиранию государства. Даже Американская революция, которая ближе всего подошла к осуществлению идеалов, вдохновивших ее, демонстрирует огромную разницу между «Здравым смыслом» (Common Sense, 1776) Томаса Пейна, где нарисована демократическая система, в которой большинство может по большей части делать то, что пожелает, и сложной системой сдержек и противовесов, проанализированной в сборнике статей «Федералист» (The Federalist, 1788), – системой, предназначенной для того, чтобы держать в узде таких радикалов, как Пейн. В научной революции среди тех, кто планировал радикальные интеллектуальные перемены, были Бэкон и Декарт, но их планы были воздушными замками, и они даже не могли представить достижений Ньютона. Тот факт, что результат научной революции в целом не был предсказан или спланирован ни одним из ее участников, вовсе не свидетельствует о том, что ее нельзя называть революцией, – это лишь означает, что она не является четко очерченным эпистемологическим разрывом, который описывал Койре[24]. Аналогичным образом, когда сначала Томас Ньюкомен (1711), а затем Джеймс Уатт (1769) изобретали новые мощные паровые машины, ни один из них не предвидел, что в век пара появится грандиозная железнодорожная сеть, опутывающая весь мир, – первая общественная железная дорога на паровой тяге была введена в строй только в 1825 г. Именно эту разновидность революции с неожиданными последствиями и непредсказуемыми результатами Баттерфилд называл термином «научная революция».
Если рассматривать термин «революция» в узком смысле, как резкие перемены, одновременно затрагивающие всех, то научной революции не существует – как и неолитической революции, революции в военном деле (после изобретения пороха) или промышленной революции (после изобретения паровой машины). Но мы должны признать существование продолжительных, неравномерных революций, если хотим отвлечься от политики и понять масштабные экономические, социальные, интеллектуальные и технологические перемены. Кто, например, станет отрицать «цифровую революцию» на том основании, что это не одиночное и дискретное событие, локализованное во времени и пространстве?
Можно усмотреть определенную иронию в том, что Баттерфилд принял на вооружение ретроспективный термин «научная революция», а также в выборе названия для его книги, «Происхождение современной науки». В 1931 г. он опубликовал работу «Виг-интерпретация истории» (The Whig Interpretation of History), в которой атаковал историков, представлявших английскую историю таким образом, словно она естественно и неизбежно вела к триумфу либеральных ценностей{37}. Историки, утверждал Баттерфилд, должны научиться видеть прошлое так, как будто будущее им неизвестно – как жившим в ту эпоху людям. Они должны представить мир, где ценности, которых мы придерживаемся, и институты, которыми мы восхищаемся, даже невозможно было вообразить, не говоря уже о том, чтобы одобрить. Не дело историков хвалить тех людей прошлого, с чьими ценностями и мнениями они согласны, и критиковать тех, с кем расходятся во взглядах; судить имеет право только Бог[25]. Атака Баттерфилда на либеральную традицию исторического анализа в Англии была полезной, хотя вскоре он понял, что та историческая наука, за которую он выступал, была бы не в состоянии осмыслить прошлое, поскольку оценить значимость событий позволяет только взгляд из будущего; история превратится в подобие Бородинской битвы в восприятии ее участников – по крайней мере, как описал ее Толстой в «Войне и мире», – а читатели и сами историки будут бродить в потемках, не в силах понять смысл происходящего. Разумеется, Толстой знал больше своих персонажей и в отступлениях объяснил смысл того, что вольно или невольно скрывали воюющие стороны. Но впоследствии историки обратили слово «виг-история» против самого Баттерфилда, обвинив его в том, что он
