Вчера, когда я устал уже от работы, но все же продолжал обдумывать мысль об атомах, летающих в воздухе, она позвала меня ужинать и подала салат. Тогда я спросил ее: «Если бы все те предметы, что я вижу вокруг себя, оловянные тарелки, листья салата, крупинки соли, капли воды и масла, восхитительные яйца – все это поднялось бы в воздух и полетело, и этот полет длился бы вечность, возможно ли, чтобы однажды все вновь заняло свои места в салатнице?» Моя милая ответила: «Но не так, не в таком порядке»{542}.
Цель таких несущественных подробностей – оловянные тарелки, восхитительные яйца – создать то, что Ролан Барт называл «эффектом реальности»{543}. Мы должны понять, что можем верить Кеплеру, поскольку он рассказывает нам то, что действительно произошло. В XIX в. такая разновидность повествования стала идеалом историка («wie es eigentlich gewesen», «как это было на самом деле», по выражению Ранке), но в XVII столетии к реализму литературного стиля стремились не историки, а ученые. (Были, однако, и исключения, самыми яркими из которых можно считать Ньютона и Декарта.) Поскольку новая наука еще не заявила о своих претензиях на авторитет, эта претензия должна была утверждаться обращением к реальности. В мире, где не существовало экспертной оценки, чтобы произвести впечатление достоверности, убедительности и точности, следовало использовать литературные приемы. В случае «Новой астрономии» Кеплера (1609) стремление к реализму приняло странные с точки зрения современного читателя формы: вместо описания своей новой астрономии Кеплер предлагает историю своих поисков новой астрономии, тщательно перечисляя все тупики и ошибки. Чтобы создать факты, Кеплеру приходилось не только морозить пальцы февральскими ночами, но также изобретать литературные формы, которые убедят читателя, что он проделал огромную работу, чтобы проверить истинность своих фактов (и теорий). Даже на титульной странице книги объявляется, что его новая астрономия была «разработана в Праге в результате упорного труда на протяжении многих лет»{544}.
Титульная страница книги Кеплера «О новой звезде в созвездии Змееносца», 1606
Фронтиспис «Диалога о двух системах мира» Галилея, 1632. Аристотель (слева) изображен немощным стариком, Птолемей (в центре) с тюрбаном на голове, потому что он жил в Египте, а Коперник в одежде польского священника – они стоят на берегу флорентийского порта Ливорно, обсуждая вопросы физики и астрономии. Но Коперник совсем не похож на того Коперника, который изображен в других источниках, молодого и гладковыбритого. И действительно, в переводе на латинский Бернеггера эта «ошибка» вскоре была исправлена, и портрет Коперника стал более точен. По всей видимости, Галилей решил изобразить в роли Коперника самого себя. Над головами трех философов виден занавес, который поднимается в начале театрального представления, – этот прием использовал приглашенный Галилеем гравер, Стефано делла Белла, для фронтисписов пьес. Таким образом, Галилей намекает, что аргументы, представленные в книге, не следует считать истиной, поскольку церковь осудила теорию Коперника.
Конечно, не все считали такие приемы полезными: Галилей жаловался, что Кеплера невозможно читать. Для него средством создания видимости реальности была драма, а не исторический рассказ. На фронтисписе трактата Галилея «Диалог о двух системах мира» изображены Аристотель, Птолемей и Коперник перед чем-то вроде занавеса, который будет поднят перед началом театрального представления. Галилей предлагает диалог, в котором сам не появляется на сцене, и тем самым избегает (по крайней мере, в принципе) ответственности за любые выдвигаемые аргументы. Но ему также хочется создать у читателя ощущение реального спора, в котором победа системы Коперника не вызывает сомнений. К сожалению, эти две цели были прямо противоположны друг другу, и успех в достижении второй сводил на нет довольно робкие усилия в достижении первой. Здесь очевиден парадокс. Совершенно очевидно, что «Диалог» Галилея выдуман, хотя явно происходит в реальном месте (Венеции): один из персонажей, Симпличио, был вымышленным, а двое других уже умерли (Сальвиати в 1614, Сагредо в 1620). Но цель выдумки – создать ощущение реальности, которое убедит читателя, что информация в диалоге абсолютно подлинная. Факты истинны, даже если персонажи вымышлены.
Я начал с рассказа о Кеплере в ночь на 19 февраля 1604 г., потому что у каждого факта своя история: Кеплер стремился рассказать эту историю, чтобы убедить читателя в точности своих измерений, а историк стремится рассказать о нем для того, чтобы выявить процесс установления и изложения этих фактов. Одна из причин многословия Кеплера заключается в том, что он не мог просто изложить факты, поскольку не существовало традиции принимать факты сами по себе. Ключевым термином философии, даже во времена Кеплера и Галилея, было «явление». Для Аристотеля явления включали все, что считалось существующим{545}. Так, если все люди верили, что мыши самопроизвольно зарождаются в соломе, то задачей философа было объяснить это явление, а не сомневаться, так ли это на самом деле{546}. Более того, явления были пластичными. Птолемей строил свою астрономию на измерениях, как и Кеплер. Но Птолемей и его сторонники предполагали, что измерения можно рассматривать как приближения: на практике небольшие расхождения между теоретическими предсказаниями и действительными измерениями неизбежны. Более того, теория и практика не обязаны совпадать. Считалось совершенно приемлемым использовать одну гипотезу (или модель) для описания движения планеты в плоскости или эклиптике, а другую, несовместимую с первой, для расчета отклонений вверх или вниз от этой плоскости{547}, таким образом спасая или исправляя явление{548}. В отличие от них Кеплер искал идеального совпадения. Он мог выполнять те же самые измерения, что и Птолемей, использовать инструменты, похожие на те, что были у Птолемея, но в его работе измерения (то, что мы называем фактами) имели новый статус, новый вес.
§ 3Факты не только «устанавливаются», но и «отменяются». Конечно, мы этого не говорим: факты по определению истинны, и поэтому, когда обнаруживается их ложность, они просто перестают быть фактами, как фея Динь-Динь, которая может жить лишь тогда, когда дети в нее верят. Факты основываются на опыте, и опровергаются они тоже опытом. Древние греки и римляне верили, что, если потереть магнит чесноком, он утратит свои свойства{549}. Плутарх, Птолемей и множество других авторов безоговорочно верили в это. Для них это было, как выразился Дарин Леу, примером «беспроблемной фактичности»{550}. Вы можете вернуть магниту его свойства, смазав кровью козла. Искушенные мыслители (Томас Браун в 1646 г. назвал их «серьезными и достойными авторами») продолжали верить в это вплоть до XVII в.{551} В 1589 г. Джамбаттиста делла Порта (неаполитанский аристократ, книга которого «Естественная магия» (Magia naturalis) была одним из бестселлеров в период с 1560 по 1660 г., выражал свое несогласие:
Но, когда я попробовал все эти вещи, они оказались ложными: свойства магнитного камня не исчезали не только после того, как я ел чеснок и дышал на магнит. Смазанный весь чесночным соком, он делал свое дело так же хорошо, как если бы чеснок его не касался{552}.
Обращение к опыту, однако, не было новостью. Плутарх говорил об «осязаемом опыте» действия чеснока на магнит{553}. Но похоже, за время, прошедшее от Плутарха до делла Порты, что-то случилось с природой опыта.
В подходе делла Порты к доказательствам не было (как нам говорят) ничего нового: во многих вопросах он проявлял такую же доверчивость, как те, кто верил в силу чеснока. Например, он верил, что в гниющем шалфее самопроизвольно зарождается птица, «подобная черному дрозду». Он также верил в то, что медведи любят мед из-за того, что их жалят пчелы, а когда пчела жалит пасть медведя, это приводит к оттоку густой жидкости, которая обычно мешает медведям смотреть; таким образом, медведи любят мед, потому что в процессе его добычи улучшается их зрение. Если делла Порта разделял нашу точку зрения по поводу чеснока и магнита, то вовсе не потому, что лучше обращался с доказательствами, чем Плутарх или Птолемей. Он всего лишь отделил вопрос
