Однажды ночью Брилл застал Рейнольдса безоружным в салуне в Кау-Уэллс, и только позорное бегство через заднюю дверь, в то время как пули буквально кусали его за пятки, спасло скальп последнего.
В другой раз Рейнольдс, притаившийся в чапаррели, сумел с пятисот футов вышибить противника из седла, и если бы не появление обходчика, на этом их противостояние и завершилось бы. Но, опасаясь свидетеля, стрелок решил отказаться от намерения покинуть укрытие и прикладом винтовки вышибить раненому мозги. Брилл, обладавший такой же выдубленной солнцем кожей и железными мускулами, как и лонгхорны, которых он пас, оправился от ран и, едва став на ноги, отправился на охоту за тем, кто его подстрелил.
И вот, после всех нападений и стычек враги встретились среди пустынных холмов, где ничто не могло помешать их перестрелке. Больше часа они пролежали среди камней, стреляя в ответ на любой намек на движение. Ни один не попал в цель, хотя пули свистели в опасной близости.
В висках Рейнольдса бились раздражающие маленькие пульсики. Солнце палило нещадно, и рубашка Кэла пропиталась потом. Вокруг его головы вился гнус, лезший в глаза и заставлявший его злобно сквернословить. Влажные волосы липли к скальпу, от яркого солнца саднило глаза, а ствол винтовки под мозолистой ладонью стал горячим на ощупь. Правая нога Кэла постепенно затекала, и он осторожно переместил ее, выругавшись на звякнувшую шпору, хотя знал, что Брилл его не расслышит. Все эти неудобства только разжигали его гнев. Не рассуждая сознательно, он записывал все свои страдания на счет врага. Солнце нещадно било по его сомбреро, и мысли Рейнольдса немного путались. Среди камней было жарче, чем на сковороде в аду. Сухой язык Кэла пробежался по запекшимся губам.
Несмотря на всю царившую в мозгу Рейнольдса неразбериху, ненависть к Исаву Бриллу прожигала его насквозь. Она стала чем-то большим, чем просто чувство – навязчивой идеей, чудовищным инкубом. Он вздрагивал при треске Брилловой винтовки, но не от страха смерти, а потому что мысль о гибели от рук врага была столь невыносимо ужасающей, что погружала его мозг в пучину алой ярости. Он бы не колеблясь отдал жизнь, если бы смог послать Брилла в вечность хотя бы на три секунды раньше себя.
Кэл не анализировал эти чувства. У людей, живущих трудом своих рук, мало времени для самоанализа. Он осознавал свою ненависть к Исаву Бриллу не более, чем осознавал собственные руки и ноги. Она была его частью; больше, чем частью – она окутывала и поглощала его. Его разум и тело были не более чем ее материальными проявлениями. Он был ненавистью. Ненависть была его душой и телом. Инстинкты Рейнольдса, свободные от бездеятельных и обессиливающих оков искушенности и интеллектуальности, исходили из самого его примитивного естества. И из них кристаллизовалась почти материальная абстракция – ненависть настолько сильная, что ее не могла разрушить даже смерть; ненависть достаточно сильная, чтобы воплотиться сама в себе, без всякой нужды в каком-либо материальном основании.
В течение, быть может, четверти часа обе винтовки молчали. Как смертоносные гремучие змеи, свернувшиеся среди камней и впитывающие яд из солнечных лучей, противники лежали в ожидании возможности, играя в игру выносливости, дожидаясь, когда не выдержат чьи-то натянутые до предела нервы.
Не выдержал Исав Брилл. Его срыв не проявил себя в диком безумии или нервной вспышке – в нем слишком сильны были осторожные инстинкты этих диких земель. Но он внезапно приподнялся на локте и, выкрикнув проклятие, выстрелил в кучу камней, скрывавшую его врага. На мгновение были видны только верхняя часть его руки и плечо в синей рубахе. Но этого было достаточно. В одно краткое мгновение Кэл Рейнольдс нажал на спусковой крючок, и ужасный вопль сообщил, что его пуля нашла цель. И от прозвучавшей в этом крике животной боли разум и врожденные инстинкты были сметены безумным потоком яростной радости. Он не вскрикнул торжествующе и не вскочил на ноги, но его зубы обнажились в волчьей усмешке, и Кэл невольно поднял голову. Пробудившиеся инстинкты заставили снова опустить ее.
Но его сгубила случайность. Как раз когда он нырнул вниз, раздался треск ответного выстрела Брилла.
Кэл Рейнольдс этого не услышал, потому что одновременно со звуком что-то взорвалось внутри его черепа, погрузив его во тьму, на краткое мгновение пронизанную красными искрами.
Чернота длилась лишь мгновение. Кэл Рейнольдс свирепо огляделся вокруг, с лихорадочным изумлением понимая, что лежит на открытом пространстве. Выстрел заставил его выкатиться из-за булыжников, и в тот миг он понял, что попадание не было прямым. По случайности пуля отрикошетила от камня и, по-видимому, мимоходом оцарапала ему скальп. Это было не так важно. Важным было то, что он лежал на виду, где Исав Брилл мог нашпиговать его свинцом. Дикий взгляд Рейнольдса отыскал лежавшую рядом винтовку. Она упала на камень, упершись прикладом в землю и направив дуло вверх. Другой взгляд – и он увидел врага, стоявшего среди скрывавших его прежде камней.
Этим единственным взором Кэл Рейнольдс успел окинуть высокую мускулистую фигуру, разглядев ее во всех деталях: запятнанные брюки, провисшие от тяжести убранного в кобуру шестизарядника, ноги в поношенных кожаных сапогах; красная полоса на плече синей рубашки, по́том прилепленной к телу владельца; взъерошенные черные волосы, с которых на небритое лицо стекала испарина. Он уловил отблеск желтых, запятнанных табаком зубов, ощеренных в дикой усмешке. От винтовки в руках Брилла все еще поднимался дым.
Эти знакомые и ненавистные ему подробности выступили с потрясающей ясностью в то краткое мгновение, что Рейнольдс яростно боролся с невидимыми цепями, как будто приковавшими его к земле. Но стоило возникнуть мысли о параличе, который мог быть вызван скользящим ударом по голове, как стрелок, освободившись от неподвижности, откатился в сторону. Впрочем, «откатился» – неподходящее слово: Кэл будто моментально переместился к лежавшей на камне винтовке, не чувствуя даже собственных конечностей.
Упав за камень, он схватил оружие. Ему даже не пришлось его поднимать: винтовка легла таким образом, что была направлена прямо на приближавшегося человека.
Но странное поведение Исава Брилла заставило Рейнольдса остановиться. Вместо того чтобы выстрелить или прыгнуть обратно в укрытие, тот шел прямо на него, положив винтовку на сгиб локтя, со все той же мерзкой ухмылкой на небритой физиономии. Он что, спятил? Разве он не видит, что его противник снова поднялся, полный жизни, и целится из винтовки ему прямо в сердце? Брилл, казалось, смотрел не на Рейнольдса, но
