Я прокручиваю в памяти Праздник дождя в детстве – одно из самых ярких воспоминаний о моей маме, которое приходит ко мне время от времени в трудные минуты моей жизни. Воспоминание, которое спасает меня.
Но я помню не все. Отчасти образы очень живые. Лужи под моими ногами, рассыпающиеся мелкими каплями. Но… какого цвета мои сапоги? Во что я одета? Где именно мы были в тот день? Это нормально, что я не помню детали?
Конечно, уверяю я себя. Ребенок не может запомнить все до мелочей. Я помню самое важное – присутствие мамы, ее заботу.
А как насчет моего первого поцелуя? Я еще больше расслабляюсь в ванне, вспоминая мягкое прикосновение губ Зефира к моим, и мне кажется, что именно таким должно быть ощущение спелого, сладкого, согретого солнцем фрукта. Этот эпизод четко отпечатался в моей памяти. Я даже помню, что на мне было надето: белое летнее платье с желтоглазыми маргаритками на рукавах и оборках. Когда мама выглядывает из-за шторы, я вижу, что на голове у нее повязан платок в горошек.
Я облегченно вздыхаю, и тут… до меня доходит. Я ведь совершенно не помню, как познакомилась с Зефиром. Не помню ни его фамилию, ни чем занимались его родители, ни где он живет. Ничего до и после этого незабываемого момента.
Я широко раскрываю глаза и сажусь, всколыхнув гель. Я до боли пытаюсь вспомнить и не могу.
Я отчаянно пытаюсь вызвать в памяти другие дни. Дни рождения. С уверенностью я помню только два. Да и те только урывками, как в тумане. Вот я задуваю свечи на розовом торте, когда мне исполняется десять, вижу маму, которая рассказывает мне, что в прежние времена на свои дни рождения девочки мечтали получить пони. Помню, как в день тринадцатилетия мне дарят мою первую щедро пополненную кредитную карту: теперь я могу самостоятельно ходить по магазинам. Ясно и отчетливо помню тот момент, когда мне вручают карту. Но на что я потратила деньги? Что загадала в свои десять лет? Что было в остальные мои дни рождения?
Ничего не могу вспомнить. Я снова роюсь в памяти и вылавливаю десятки отчетливых воспоминаний. Но между ними пустота.
Что случилось с моей памятью? Почему со мной остались только эти обрывки?
Я так устала. Даже мысль о том, чтобы предпринять еще одну попытку, пугает меня. Хочется закрыть глаза, всего лишь на минутку, пока мама не придет…
– А вот и я, дорогая, – произносит кто-то. Это мама. Я сразу же успокаиваюсь. По привычке. Когда мама рядом, и даже когда я просто думаю о ней, мне становится тепло, как будто внутри меня есть специальный рубильник.
– Давай, ты и так уже опоздала. Нам нужно многое сделать за этот сеанс.
Я тянусь к ней, чтобы обняться, и капли геля соскальзывают с рук, но она отходит в сторону.
– Ты знаешь, что надо делать.
Конечно, знаю. Я делала это сотни раз. Я улыбаюсь. Она улыбается. Люди в зеленых хирургических халатах улыбаются. Нам всем так хорошо здесь! Тогда почему сердце в моей груди отстукивает бешеный ритм? Почему скулы сводит от долгой улыбки? Может, потому, что на самом деле мне хочется кричать?
Конечно, не поэтому.
Санитар тянется к ванне и стягивает жгутом мое левое запястье, затем правое. Он улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ.
Он стягивает мои лодыжки.
Все улыбаются.
А затем я отключаюсь.
– Она проявляла признаки лидерских качеств, – говорит моя мама. Ее голос звучит отстраненно и по-деловому. – Она теперь более склонна доминировать и меньше готова подчиняться авторитетам.
– Все идет неплохо, – отвечает хирург. – Но мы слишком часто вмешиваемся, с тем же успехом можно было сделать ей лоботомию. Мы не можем лишить ее свободы воли.
– Не надо цитировать предписания Экопана, – огрызается мама. – Я не хуже тебя знаю законы. – Она теребит листок кончиками пальцев. – Нельзя убивать без причины людей. Нельзя ущемлять человека в его основных правах. Нельзя полностью ограничивать его проявления воли.
– То, что мы делаем, почти на грани… – начинает хирург. – Экопан до сих пор не возражал. Людей нужно опекать. У них по-прежнему есть свобода. Мы просто хотим быть уверены, что они пользуются ею правильно. У детей по-прежнему есть право выбора. Но у них есть и родители, которые помогают им сделать правильный выбор. Вот чем мы здесь занимаемся.
– С этим подопытным экземпляром мы зашли слишком далеко.
Подопытным экземпляром? Это они про меня? Они на меня даже не смотрят больше. Я всего лишь тело на операционном столе.
– Мама! – кричу я. Но, хоть я и открываю рот, не издаю ни звука. Я пытаюсь сбросить жгуты, но тело не шевелится. Я обездвижена. Все, что не парализовано, – это мое бешено колотящееся сердце и потрясенное сознание. Мама, пожалуйста, взгляни на меня. Освободи меня! Зачем ты говоришь такие вещи?
– Лучше бы мы просто избавились от них, – говорит мама, качая головой и разглядывая мои диаграммы. – От таких проблемных, как она. Но Экопан запрещает бессмысленный расход материала, и каждого человека надо пытаться сохранить любыми способами.
– Почему-то этот экземпляр особенно важен для Экопана, – бормочет хирург.
Мама строго смотрит на нее.
– Неправда. Для Экопана мы все равны. – Она пересекает комнату, чтобы взять поднос с инструментами.
А затем – о святая Земля! – появляются иглы.
– Вколите ей дозу дофамина, чтобы повысить базовый уровень удовлетворенности, – приказывает моя мама.
Почему ты не спасаешь меня, мама! Ты всегда говорила, что готова жизнь отдать за меня. Почему ты не остановишь их?
– А после этого, – продолжает она, – мы начнем еще один цикл глубокой гипнотерапии, чтобы повысить ее податливость. Перл говорила, что у них был какой-то конфликт, когда она перекрасила волосы. Мелочь вроде бы, но лучше подавить любое сопротивление в зародыше.
Хирург медленно, уверенно приближается ко мне, и я чувствую, как кончик иглы встречает некоторое сопротивление, когда касается глаза, чувствую натяжение и легкое покалывание, по мере того, как игла проходит дальше. Нет, нет, нет! Пусть она прекратит, пожалуйста! Хотя бы позволь мне закричать и заплакать, выпустить свой гнев! Не заставляй меня просто лежать здесь, словно в этом нет ничего необычного!
Внезапно они уходят. Мое тело снова принадлежит мне. Когда я пытаюсь сесть, путы исчезают. Я быстро моргаю и трясу конечностями.
Комната совершенно пуста. На мне бледно-зеленый больничный халат, и я чувствую холодную тяжесть в районе груди. Это розовый кристалл на длинном шнуре. Я сжимаю его в руке. Люди, медицинское оборудование, ванна – все исчезло. Есть только я, распластанная на металлическом столе.
И дверь.
Я слезаю со стола и иду
