А что, если вся наша жизнь — это такая же затяжная агония. Мы уже мертвы, просто осознание не успело дойти. Потому и мечемся, беспокоимся о куче ненужных вещей.
Африканцы сбились плотным кругом и хлопают в ладоши под конвульсии мертвой курицы. Седой дед стучит у костра в барабан, двигая костлявыми плечами. Что-то выкрикивает, остальные хором подпевают. Я тоже хлопаю и молча открываю рот.
В этой части Африки ритуалы вуду распространены повсеместно. Утром, если отправиться на рынок, можно купить все необходимое: головы, клювы, лапки и хвосты, что-то крысячье и еще тысячу ярчайших фантазий живодера. Там же продаются продукты в дар духам. В лавке на углу сидят курицы в грязной, измазанной пометом клетке — жертвы.
Мать семейства, старая и сморщенная женщина, обезглавила курицу легко, как и предыдущие семь. Сначала схватила кудахтающую птицу, та забрыкалась и начала махать крыльями. Затем согнула тонкую шею в петлю, и жертва вдруг успокоилась. Одной рукой удерживая курицу, колдунья аккуратно ввела лезвие ножа прямо в петельку. И дернула резко, с хрустом, как электрик кусачками перегрызает провода.
Сухую землю цвета охры оросили водой, сверху на мокрое пятно насыпали белую пудру. Крылатый труп подняли за вялые лапки. Из шеи капает кровь. Красное смешивается с белым. Красного становится все больше, растекается лужицей.
Меня отводят в сторону. Стою в белой простыне, повязанной вокруг бедер. Подходит девочка, в ее руке две половинки кокоса — с белой и красной жидкостями.
Длинный палец с алым наконечником прикасается к коже. Чувствую тепло пальца и тепло еще неостывшей крови. На языке привкус монеты. Девочка покрывает все тело красными точками, отчего я становлюсь похожим на больного лихорадкой Зика.
А чувствую себя еще отвратительнее.
Голова кружится. Цепляюсь взглядом за короткие африканские кудряшки, лишь бы не рухнуть на землю. Закончив с красным цветом, девочка наносит белые пятна. Теперь я — леопард на детском утреннике.
Захожу в узкий коридор и тут же упираюсь в алтарь. Цветки, ветки и какой-то мусор, сбитые в чучело. От свечей медленно поднимается дым. Прохожу дальше, в квадратное и темное помещение. Сажусь на пол. Окна комнаты заколочены кривыми досками. В щели просачиваются струйки уходящего солнца.
Здесь еще три алтаря, к которым поднесены продукты. Под низким потолком стелется плотный туман. Колдунья сидит в несуразной шляпе, скрестив ноги, напоминая сморщенный гриб. Машет какой-то щеткой, по форме — колокольчик, а по мягкости — конская грива. Что-то напевает, произносит заклинания. Чиркает белым мелом линию передо мной. Протягивает тарелку с сухой стружкой.
Жую. Во рту обжигающая горечь. Затем вообще ничего, будто вкололи анестезию. Ни языка, ни щек. Двигаю челюстью медленно, аккуратно, не пережевать бы собственные губы.
Колдунья закатывает глаза. Трясет кулаком, выкидывая на пол четыре косточки. Собирает, трясет, снова выбрасывает. Много раз повторяет это действие, с пустыми зрачками. Поджигает веник и окуривает дымом. Шаманы считают, что дым очищает, а еще через него можно видеть.
Не знаю сколько времени прошло. За заколоченным окном чернота.
Дым все размыл. Больше не пытаюсь разглядеть и что-либо запомнить. Болтовня в голове прекратилась. Расслабляю веки. Но, вот какое дело, даже не глядя, я продолжаю наблюдать — не глазами, а между ними, внутренним взором.
Вдруг. Из дымки выглянуло несколько рож. Непонятные существа, жуткие и перекошенные. Покачиваются как на волнах. Пялятся.
Одно из них подплыло близко, худощавое и высокое, с парализованным ртом. Тянет крючковатое щупальце, обхватывая мою ногу.
Леденящее ощущение.
Не реагирую. Понимаю, что покуда не цепляюсь за человеческую форму, эта сущность не способна навредить.
Сижу. Думать в тягость. Пытаться что-то объяснить — слишком мелко и тяжеловесно.
Наконец, развернувшись, существо медленно уплывает в туман. Остальные растворились следом, будто ушли под воду.
Всматриваюсь в пустоту. Тишина обволакивает. Но не тишина как отсутствие, а тишина, полная звенящей вибрации.
Теперь я смог увидеть тишину, состоящую из золотых песчинок. Каждая песчинка живая — звенящий колокольчик. Из них соткана вся материя. Время от времени волнами проходят вибрации, и система перестраивается. Будто некто встряхивает скатерть, стараясь смахнуть крошки. Но они остаются, образуя новые узоры: песчинки рассеиваются и сбиваются вместе, формируя плотные объекты.
Кое-где образуются области пустоты, черные, где нет колокольчиков. Мое внимание привлекает такое пятно. Всматриваюсь, пытаюсь заглянуть внутрь. Вдруг темнота хватает, сдавливая волю. Скручивает сверлом, затягивает в водоворот — не вырваться. Пытаюсь открыть глаза, физические глаза, но никак. Тело немое. Не пробудиться.
Обволакивает черный холод — ледяная река.
Теряю сознание.
* * *Толкаем тележку, дребезжат канистры с водой. Иногда тележка идет гладко, но чаще попадает в рытвины, упирается. Водопровода нет, потому каждый день ходим на колонку.
Маленькая негритянка трудится со мной наравне. Вцепилась хрупкими ручками и толкает усердно, черные ноздри раздуваются. Сквозь гладкость кожи напрягаются прожилки мускул. Босые пальцы ног упираются в засохший грунт, напоминающий черствый зефир.
Женщины и дети в Африке работают усердно. По сути, весь африканский мир тащится усилиями женщин и детей.
Тонкие смоляные ножки торчат из-под короткого платья с оранжевыми кленовыми листьями. Африканка из него давно выросла, но донашивает за сестрами. А раньше платье носил кто-то еще. В Африке все только так и работает — на донашивании.
Смотрю на округлое лицо. Улыбается. Всегда, как не посмотрю — улыбается. Не помню когда не улыбалась.
Эта юная африканка ничего не имеет. Всю жизнь она живет в доме из глины, вместе с семьей из шестнадцати человек, с тех самых пор, как в четыре года от нее отказались родные из-за невозможности прокормить. Ходит в переношенном платье и, представьте себе, улыбается! Выглядит гораздо счастливее, чем люди, у которых все есть. Этим черный континент и подкупает — в людях живет искра.
Девочка что-то мурлычет под нос, напевает. И, кажется, готова пуститься в пляс, как веселая обезьянка.
— Comment ça va? — спрашиваю.
— Ça va, — улыбается.
— Зачем резать куриц?
— А что, тебе жалко? — смеется.
Тележка скрипит, толкаем.
— Все зависит от ритуала, — говорит. — Могут быть не только курицы, а также щенки, котята, барашки и животные покрупнее. Если проводить ритуал у океана, тогда щенков нельзя, для этого только птицы.
— И что за ритуал был в прошлый раз? — спрашиваю.
Смотрит на меня.
— Для защиты.
— От кого?
— От злых духов. Когда жертва умирает, духи забирают ее, оставляя тебя в покое.
— И сколько нужно жертв?
Смеется.
— Бабуля предупреждала, что ты будешь задавать кучу вопросов. Поэтому просила передать, чтобы ты не переживал.
Девочка проговорила внятно, по слогам, будто поясняет глухому:
— И-бога избавит те-бя от власти де-мона.
— Ибога?
— Кора корня, которую ты съел.
— А-а, — киваю, морщась. — Ибогу я помню. А что произошло дальше?
— Да кто ж тебя знает! — качнув деревянными сережками. — Ты видел сны наяву. Сидел, пялился в пустоту, а затем рухнул на пол без остатка сил.
— И сколько времени я так сидел?
— Сорок два часа.
— Что! —
