Оторвавшись от чтения, смотрю на гостью. Тянет руку вверх, как школьница за партой. Замечаю курчавую подмышку. Опускает ладонь на мою голову и поглаживает волосы.
По телу пробежала приятная волна.
— Такие прямые и мягкие, — говорит.
Настолько естественно себя ведет, будто никаких условностей не существует.
Осматриваю ее юные ноги, ничем не стесненную налитую грудь. Смотрю на летящих белых аистов. В штанах все пережало.
— Про что там? — спрашивает.
— Любовь.
— Ого! И она, любовь, прямо там, в словах?
— Скорее, где-то между, в их отсутствии.
— Не понимаю, зачем тогда все эти слова?
— Чтобы появились «между ними».
— То есть ты читаешь пустоту?
— Получается так.
— И зачем читать пустоту?
— Потому, что любовь никак иначе, кроме как через пустоту, не выражается.
Девушка чешет курчавый затылок.
— Как-то чересчур сложно. Я вот не умею читать, и что тогда, любовь что ли не для меня?
Поднимаю удивленный взгляд.
— Когда я стираю вещи, — заговорила она, водя пальцем по моему плечу, — сначала тщательно натираю мылом. Затем бью о камень, и летит пышная пена. И в этом не меньше любви, чем в книге.
Рисует пальцем невидимые звездочки.
— Поэтому любовь — это гораздо проще, когда не требуется быть умным и образованным. Настолько каждому доступное… ты просто трешь, и летит пена!
Она наклонилась, поцеловав меня в щеку.
И убежала также быстро и неожиданно, как появилась.
Смачиваю горло имбирным чаем.
Да, насколько же она настоящая! Чистая. Легкая. Будто жизнь — это кинотеатр с поп-корном.
Через столько лет поисков я насобирал знаний, научился учиться. Но как научиться разучиваться?
* * *Мы набились в душную маршрутку, где нет свободного места, и ехали в центр по очень узкой и опасной дороге. Выезжая на встречную полосу, перегоняя грохочущие грузовики и проклятые мотоциклы, увиливая на обочину от встречных такси.
Киа сидит на коленях, в джинсах и белой футболке. Удерживаю ее за талию.
Зажатый вот так, в душной тарахтелке, сразу вспоминаю Конакри — столица Гвинеи, которая вовсе не столица, а одна сплошная пробка. Даже когда обе полосы движения открывают в одном направлении, ты все равно торчишь в пробке. На обочине кучкуются толпы людей после работы, ожидающие хоть какой-нибудь транспорт. Когда в машине есть свободное место, толпа бежит и дерется за право стать пассажиром. Но обычно мест нет.
Страшно подумать, а ведь когда-то и я жил так, в непрерывной толкотне за свободное место.
Машины упираются друг в друга, сигналят. Вдоль рядов ходят продавцы печенья, яблок и мелкого барахла. Альбиносы-попрошайки тянут руки в открытую форточку. С их лиц будто соскребли прежнюю кожу, оставив черные куски, как пригоревшие пятна на сковородке. Повсюду висят плакаты, призывающие на борьбу с лихорадкой Эбола. По десять раз в день моешь руки хлоркой, и у тебя проверяют температуру.
К черту! Даже думать не хочу о Конакри. Ведь сейчас мою ладонь греет не хлорка, а гибкая талия, перетекающая в джинсовую попу.
Мы спешились у океана и бродили вдоль набережной. Тут и там из песка торчали высокие пальмы. Океан бросал на пустой берег тяжелые волны. Находиться здесь приятно.
— Так ты на самом деле пересек пустыню? — говорит Киа.
— Да.
— Ты в своем уме?
— Не думаю, — усмехнувшись.
— И как там, в пустыне, похоже на этот пляж?
— Немного. Только без пальм, и песка в миллионы больше.
— Говорят, пересечь Сахару, это как приблизиться к дьяволу и поцеловать его в самые губы!
Смеюсь.
— Один из моих братьев тоже пересек, — продолжает она. — Отсюда ведь многие мечтают уехать. Жить в Европе, хорошо жить, как показывают по телевизору.
Она выпрямила три длинных пальца.
— Чтобы осуществить мечту, нужно три вещи: преодолеть войну, пустыню и шторм. Так что это путешествие для самых отчаявшихся. Мой брат отправился на север через Сахару. Пересек пустыню, затем пылающую Ливию. Оттуда долго плыл на лодке до Италии. Практически все его товарищи погибли. Добрались только он и еще трое.
— И что было потом?
— В Италии его держали около года, а затем он мог спокойно жить в Европе. Мечта сбылась. Кажется, он перебрался в Германию, вроде, Кельн называется. Женился. Мы теперь плохо знаем, что с ним. По правде, мы с этим гадом вообще не общаемся! Ведь знаешь что? Вся эта Европа его развратила, он стал другой! Когда сестренка серьезно заболела, и нужны были лекарства, он мог купить их там у себя и отправить почтой. Мы просили, но он нас и знать не хочет. Так что смерть сестры на его совести.
Шагаем по пляжу, оставляя следы голых пяток.
— Пойдем под эту пальму, — тащит меня за руку.
— Хорошо. А чем вон та не устраивает?
— У этой тень красивая.
Садимся.
Тень напоминает волосатую морскую звезду.
— А бывает так, что кокос падает прямо на голову?
— Все время, — смеется.
Высокие пальмы шелестят щетками, помахивая вслед уплывающим облакам. На горизонте стоят корабли. Вытянулись караваном верблюдов, ожидая входа в порт.
— Хочешь поплаваем?
— Я не умею.
— Пойдем, я научу.
— Нет, не хочу, я боюсь. Говорят, там, в глубине, прячутся демоны.
— Пойду поздороваюсь.
Скинув футболку, я побежал по горячему песку, зашлепал по воде, перепрыгивая через пенящиеся ступеньки, и нырнул в выросшую коброй волну.
Вернулся, капая на песок с волос и кончика носа. Разбрызгивая капли, словно мокрый лабрадор.
— Ай! — завизжала африканка. — Не трогай меня, ты холодный, как жабина!
Я лег на песок, пытаясь отдышаться. Горячие крупицы облепили спину.
— Каково это?
— Велико-лепно, — расслабляюсь.
— Нет, дурачок, я про другое.
— Что? — приподнимаюсь.
— Поцеловать дьявола в губы.
— На вкус как селедка, — смеюсь.
— Покажи.
— Не думаю, что это…
Я просто замолк на полуслове.
Смотрю на ее кожу оттенка лакричной конфеты, невероятно гладкую и кое-где с родинками. Длинные ресницы опустились, обдуваемые бризом. Полуулыбка обнажила глубокие уголки по краям больших губ.
Я склонился, медленно, не посмев потревожить бриз. И поцеловал. Прямо в уголок черных губ. Тихонько и сладко. Будто тяну за паутинку, поднимая отражение луны с поверхности имбирного чая.
Длинные ресницы широко распахнулись. Она начала глубоко-глубоко вдыхать и… А-апчих!
Тяжелые сережки на растопыренных ушах брякнули.
Киа почесала нос и широко улыбнулась, снова походя на шаловливую обезьянку.
Сердце подпрыгнуло. Все внутри защекотало.
— Пойду принесу нам кокос, — поднимаюсь.
Одобрительно кивает.
Мы пили кокосовую воду и валялись в волосатой тени до самого заката, время от времени, переползая снова в тень, как только ту отодвигало солнце. Затем солнце, покраснев от усталости, само развалилось лепешкой на горизонте.
Блики апельсинового заката целовали щеки.
— У меня есть кое-что, — повернулась она. — Дай руку.
Девушка несколько секунд колдовала с моим запястьем, повязав самодельный браслет. Черные ракушки, нанизанные на нить, чередовались с гремящими костяшками, сухими клювами и черепками.
Обнимаю африканку, прижав крепко-крепко к себе.
Кокетливо поглядывает на меня.
— Чего? — спрашиваю.
— Ничего, —
