Волны качают плоскую баржу, привязанную к стальному борту корабля. Люди в оранжевых комбинезонах, блестящие и мокрые от брызг, пытаются закрепить железный контейнер на платформе.
Две резиновых лодки, упершись носом в баржу, работают на полную мощность. Жгут моторы, изрыгая дым с гарью. Пытаются удержать баржу вплотную к борту, но ту поднимает и опускает, кидает туда-сюда. Взлетают фонтаны брызг. Снег настолько плотный и резкий, что царапает кожу. Больно кусает глаза.
Лазурный платок, как и флаги, реет в рваных потоках ветра. Чилийка стоит в капюшоне, спиной к мужчине, и не решается обернуться.
Вытирает рукавом щеки. Неслышно всхлипывает.
Мужчина встает сбоку, пытается заглянуть в лицо спутнице, но та отворачивается.
От резкого порыва ветра платок соскальзывает с ее шеи. Брыкается в воздухе как змея. Ветер крепко схватил ткань, скрутив сверлом. Лазурная змея полетела вдоль палубы, беспокойно изгибаясь. Мужчина поспешил следом, но уперся в перила кормы. Палуба стометрового корабля кончилась.
Ветер подбросил платок вверх и вперед, метров на десять, в снежную гущу. Затем порыв затих, и ткань, обмякшая, безжизненно опустилась на поверхность воды. Волны тут же накинулись голодной стаей.
Падающие хлопья заметают следы. Мужчина всматривается, пытается что-то разглядеть, но снег слепит, колет иглами, как проклятую куклу вуду.
Безумный снег, леденящий, подгоняемый влажным ветром. Прямо как тогда, в Декабре…
* * *Две тысячи тринадцатый год. Из черной бездны, день и ночь, валятся хлопья, блестящие и сырые. Мороз щиплет замерзший нос, лезет в ноздри. Щеки покрылись восковой коркой. Температура опустилась ниже двадцати одного.
Из всех декабрей самые безжалостные — сырые, те, что под Питером. И не важно на какой отметке застыла ртуть. В этой влажности даже незначительный мороз пробирается под кожу, выжигая плоть.
Деревянная лопата втыкается в сугроб и откусывает куб снега. Подкидываю вверх, к стене дома. Оказавшись в невесомости, белый ком рассыпается на тысячи осколков. Выгрызаю лопатой еще кусок снега. Подкидываю. Нужно закопать окна, в идеале всю стену. Но, главное, окна — через них уходит тепло.
Дом стоит на невысоком склоне посреди дюжины сосен. Задняя стена и крыша скрылись под метровой белой мантией. С боков дом засыпан наполовину, но и окон там мало. А вот фасадная, длинная сторона с эркером — самая трудная. Вдоль нее со свистом бегает ветер. Ветер пожирает сугробы — за ночь ничего не оставит. Приходится снова накидывать снег на окна. Махать лопатой, как каторжник. Кормить прожорливого гада. Закапывать окна, через них уходит тепло.
Пальцы и ступни оловянные. Втыкаю лопату в снег и спешу укрыться в доме.
Внутри мерцает пламя, выглядывая из ржавой бочки. Огонь бросает на стены дрожащие тени. Тени танцуют по всему этажу. Им нравится, что дом не достроен. В недостроенном доме помещается больше теней.
Дом строился из расчета на большую семью. Ну как большую — для России большую. Два взрослых и пара детей, желательно мальчик и девочка.
Первый этаж девяносто квадратных метров. Повсюду строительный мусор и проволока. Там, где по проекту камин, свалены груда железа, арматура, кишка дренажной трубы, рубероид и фотографии в рамках. В стенах протянуты вены двухжильного кабеля сечением два миллиметра.
Задний угол завешен полиэтиленовой пленкой, которая свисает в несколько слоев. Лоскуты пластика тянутся с потолка полупрозрачным шатром. По этому пластиковому конусу дым от огня вытягивается на второй этаж.
Подхожу к стене. Поддев лезвием топора дощечку, беспощадно отдираю ее от стойки. Упав, кусок обшивки звонко скачет по бетону. Пол здесь — стяжка сто миллиметров. С трубами теплого пола, которые сейчас ледяные, ведь дом не отапливается. Нечем. Нет электричества, газа, надежды и дров.
До этого я сжег стулья и мебель. Сжег деревянный мольберт. Теперь жгу что попало — все, что умеет гореть. Бросаю кусок обшивки в бочку. Кривые гвозди издают детский плач. Доска чернеет, сначала с боков, а потом целиком. Держу непослушные руки над дрожащим огнем. Холодное пламя дребезжит, облизывая стеклянные суставы.
Заваливаюсь спать на лежанку, неровную, высотой в полуметр, собранную из бумажных столбиков. Сбитые вместе стопки книг скрипят, гнутся обложки. Накрываюсь обрывками пленки и дырявым брезентом. Неровности и угловатости книг покусывают спину. Чувствую, как в поясницу впился «Степной волк». Под головой у меня «Сто лет одиночества». А под ними еще триста пятьдесят килограмм макулатуры.
Бумажный кирпич — хорошо. Греет лучше брезента. Жаль, что книги не штампуют одинаковой толщиной.
Закрываю замерзшие веки.
* * *— Давай-давай, заходи, не стесняйся! Квартира у меня небольшая, но уютная. Тут обувь сними, а то ведь грязь на улицах. Вот что это был за август? Жуткая слякоть.
Спутница повернулась спиной, помогаю снять намокший плащ.
Теперь она в яркой блузке с подсолнухами, а на голове бежевый берет, из-под которого вытекают русые волосы — падают водопадом к линиям лопаток и приятно пахнут.
— Знаешь шутку про бледного мальчика? — вешаю одежду в шкаф. — Приезжий подходит и говорит: «Мальчик, а когда в Питере была хорошая погода?». А тот пожимает плечами: «Откуда мне знать, дядя, мне всего шесть лет». Ха!
Скидываю с себя кожаную куртку.
— Так вот, во дворе полно глины, особенно на детской площадке. А в песочнице коричневая жижа. Туда только если в резиновых сапогах, и то провалишься по колено. Уверен, копнешь глубже — найдешь утонувшего мальчика. Или кошку. В ту песочницу кошки со всей округи ходят справлять нужду. Потому там и воняет, и засасывает похлеще зыбучего песка. Так что осторожно, одна туда не ходи.
Полина хихикает.
— И да, вот тут сапоги сними. Запачкаешь пол — не знаю что с тобой сделаю! У меня хоть и квартира холостяка, и полно беспорядка, но он творческий. А творческий беспорядок — это особый вид энергии и ни в какие сравнения не идет с другим типом беспорядка.
Не развязывая шнурки, сбрасываю ботинки и запинываю их под табуретку.
— Эту квартиру однажды обокрали. Приезжаю в пятницу, а дверь нараспашку — уже пару дней как. При этом жильцам всем наплевать. У нас же сосед как мыслит: «Творится неладное, так, слава богу, что не со мной». И дальше сидит перед телевизором, ухмыляется, катарсис, сволочь, испытывает. А дверь металлическая — это же не консервная банка! Ее только болгаркой и дрелью вскрывать.
Полина возится с застежкой на высоких глянцевых сапогах. Встаю на колено, помогая расстегнуть.
— Так вот, в квартире был такой бардак, не описать словами — все вверх дном. Звоню в милицию. Приезжают с угрюмыми лицами, мол, я их от чего-то важного оторвал. Говорят: «Гражданин, зачем вызывал, все равно ничего не вернуть». Но раз вызвал, придется заполнять протокол. И начали меня бюрократией мучить, инквизиторы в фуражках! Искали отпечатки — все сильнее переполошили, обмазали дверные косяки чернилами. Вспоминать дурно.
Хватаю гостью за ладошку.
— Давай я тебе экскурсию проведу! Смотри, тут туалет…
Открываю дверь, но тут же захлопываю.
— Хотя, пойдем лучше на кухню, — тащу за собой, — надо найти штопор и оливки. Без них вино пить нельзя. Тебе ведь нравятся оливки?
— Оливки… — слышится голос позади, — просто обожаю.
Резко поворачиваюсь:
— Говорят, если человек сходит с ума от оливок, это диагноз, похуже шизофрении!
