Но что-то ведь хочет сказать.
— Ну же, что происходит?
Молчит.
Вдоль берега пролетела жирная чайка.
Слышу:
— Ты женишься на мне?
Испуг.
Волнение.
Когда-то я уже был женат, и многое пошло наперекосяк.
— Перестань. Я в два раза старше тебя.
— И что?
— Возможно, нам нужно время, чтобы узнать друг друга.
— Мне не нужно ничего узнавать. Ты добрый, самый лучший, и этого достаточно!
Ее фраза прозвучала по-детски, но, в то же время, неимоверно серьезно.
Может на самом деле жизнь гораздо проще, чем мы ее воспринимаем?
Тут же я ощутил нечто необычное, что этот сценарий уже проигрывался. Он всегда был записан, и все происходящее — кинопленка.
Достаю из кармана камушек, который утащил из пустыни. Переминаю пальцами. Камушек быстро впитал тепло ладони.
А ведь ящерица права, все происходит так, как должно; я в нужном для себя месте. Нет ничего неправильного.
Закинув взгляд, как удочку, далеко к горизонту, смотрю на черные точки, похожие на веснушки — вереницу кораблей поглотило огненное пламя заката. Выше над заревом густеет лиловое небо. Прямо над нашими головами высокие пальмы, застыли взрывами фейерверков. Их длинные щетки неподвижны.
Гляжу на Киа, облокотившуюся на гладкий ствол, в футболке, по которой растекается лужица заката. На груди вышит маленький значок — крокодильчик.
Она сидит, повзрослевшая. Собирает песок в кулак, а тот непослушно высыпается наружу.
Дожидаюсь, долго дожидаюсь ее взгляда. Наконец. Вот. Сейчас!
Протягиваю ей камушек.
— Да.
* * *Через несколько дней мы пошли в кино. Чтобы туда добраться, нужно пройти три километра до асфальтовой дороги. У сломанного грузовика без колес повернуть налево. Шагать по неровной и разбитой, словно от бомбардировки, обочине; до двух мальчишек, которые держат за хвост мертвую крысу, продавая задешево. В этом месте перебежать дорогу и следовать вдоль ржавых труб. Пока не появится недостроенная церковь, вокруг которой разбросаны щепки, камни и строительный мусор, а у входа лежит коричневая бутылка без горлышка.
Фасад церкви частично оштукатурен и окрашен цветом лимонной цедры, а в остальных местах торчат цементные блоки. Колокольня возведена наполовину и накрыта пальмовыми листьями. Входная дверь сбита из металлических листов с ржавыми разводами.
Когда мы подошли вплотную, изнутри послышалось хоровое пение. Киа несколько раз ударила кулаком по металлу. Двери оглушительно задребезжали, разнося стук по округе. Вдалеке залаяли собаки.
Наконец дверь приоткрылась, и мы протиснулись внутрь.
Внутри сумеречно, из оконных дыр падают кривые диагонали света. Пахнет мускусом, камфорой и клеем. По неровному земляному полу расставлены потертые школьные скамейки. Вместо алтаря на длинной тумбе стоят в ряд телевизоры, старые и трубчатые, с пузатым экраном. В детстве я на таких смотрел боевики.
Здесь никого не было, кроме пожилого однорукого африканца в соломенной шляпе. Он сидел, словно статуя, примкнув взглядом к экрану с помехами, по которому транслировали футбол.
На другом телевизоре крутился фильм, и из него доносилась та церковная музыка с пением.
Сев на ближайшую скамейку, мы продолжили смотреть фильм. Достали кукурузу, которую принесли с собой, и бутылку мальты.
— Мне нравится этот актер, — сказала Киа, прилипнув к экрану, — на тебя похож.
Но я смотрел совсем не туда, вернее, откуда-то не оттуда. Наблюдая другую сцену: там, где мы с Киа сидим в недостроенной церкви. Рядом безрукий дед, уж задремал. А я смотрю на всю эту проекцию с расстояния.
Затем это абстрактное состояние растворилось, и у меня все же получилось сфокусироваться на фильме.
Шла сцена в готической церкви. Вот, камера птицей пролетела под потолком. Замелькали ряды деревянных скамеек. Затем кадр переключился на влюбленных, сидящих на краю лавки — они прощались.
Изображение чувствовалось таким объемным, будто происходит на самом деле. Меня полностью увлекла сцена.
Ракурс сменился.
Теперь, близко-близко, показали заплаканное лицо девушки. По щекам текли слезы, живые и яркие, как жидкие бриллианты. Они двигались, переливаясь, околдовывая меня. Эти слезы были прекрасны, божественны! Совсем не горькие, не соленые, а радужные и благоухающие. Глаза актрисы напомнили взгляд Кру.
В ту же секунду на меня нахлынул необузданный поток переживаний. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Тело тряслось, будто кто-то пытается выбраться из него наружу. Все смешалось: кувшинки, прохлада, авокадо, мухи, ладан, Киа…
Экран телевизора задрожал, пошел полосками и схлопнулся в точку.
В потухшей картинке, еще на несколько секунд, фантомом застыло остаточное изображение — плачущий взгляд.
Время от времени во всем районе пропадает электричество, потому темнеет быстрее обычного.
Вспыхнула сочная луна, с неба свисают капельки звезд. Москитная сетка покачивается от прикосновений воздуха.
Золотые мазки ложатся на гладкость мазутной кожи. Ни единого волоска. Абсолютно гладкая, покрытая холодной испариной, африканка лежит, налившись вулканическим блеском. В темноте она кажется обритой налысо. Точеная статуэтка с округлой грудью и высоко торчащими сосками.
Покусываю твердые наконечники. Юркое тело изгибается. Кожа, как тонкое эбонитовое стеклышко, дрожит от прикосновения больших мужских рук. Между ног у нее горячо и мокро, она не следит за растительностью. Нахожу набухшую рисинку. Блестящая кожа натягивается тетивой.
Скольжу языком по черному кипящему льду, от пупка до шеи, собирая капли. Впитываю вкус, чуть лакричный и перченый. Аромат сенегалийского кофе с гвинейским перцем, свежим утром на берегу соленого океана. В районе Сукута, что внутри Гамбии, а та глубоко внутри Сенегала, а тот глубже, в черной Африке, что лежит под знойной Сахарой. Прожаренные зерна обжигают кислинкой. Шумят волны. Горячо разлились по сердцу, в конечностях пульсирует экстаз.
Растворяется кусочек сахара.
Я стал капелькой.
В небе летит белый аист.
Теплой ночью тяжело отдышаться. Шум насекомых снаружи. Мы лежим, ничем не прикрытые — только воздухом, неподвижным и плотным. Киа часто дышит, ноздри широко раздуваются. Глядит на меня, светится в улыбке:
— Хочу еще.
Прижимаю крепко к себе маленькое влажное тело. Трогаю, целую уши, перебираю кудряшки — упругие, как северный мох.
Замечаю краем глаза что-то скользнувшее под крышей.
Вскакиваю на ноги:
— Ты видела? — уставившись в черный угол.
— Эй, ты чего? — поднимается с кровати.
— Ты видела или, или нет?
— Ну, видела.
— Что, что ты видела?
— Ящерка пробежала.
— Нет, это была тень!
— Да нет же, обычная ящерица.
— Нет нет, это это это другое, все, что угодно, но не ящерица!
Крепко обнимает меня.
Смотрю на кровать: на крахмальной простыне застыло кровавое пятно.
Утром я все еще спал, блуждая в задворках подсознания. Киа шагала по улице, направляясь на пятничный рынок за ямсом. Все случилось там, на перекрестке у лавки. Той самой, где в загаженной клетке сидят курицы, ожидая смертельного часа.
Говорят, мотоциклист ехал пьяный. Говорят, занесло, ехал быстро. Протаранил корзины с продуктами. Сбил Киа, впечатался в клетку. Повсюду разлетелась мука, а сверху красные специи. На землю неспешно падали куриные перья.
ГЛАВА3. ЗИМА
НЕНАВИСТЬ
Липкий снег летел с неба, разгоняемый ветром. Над капитанским мостиком, между крутящихся радаров и длинных антенн, бились хлопками два флага: чилийский и черное
