В комнату вошел высокий мужчина и направился к нам.
– Мастер, – сказал мне Майк. – Анри Матисс.
Сама не знаю, что я ожидала увидеть, но только Анри Матисс ничем не отличался от большинства других французов, мимо которых я постоянно ходила по Рю де Риволи, – ничем не примечательный костюм, аккуратная бородка.
Я перевела взгляд с него на его творения. Со стороны и не скажешь. На самом деле вошедший за ним второй мужчина с длинными волосами и в синем рабочем халате намного больше соответствовал моим представлениям о художнике. Разве что он тащил в руках кучу досок и планок и оказался плотником, явившимся сколотить ящики для картин.
– Вы появились как раз вовремя, – сказала мне Салли. – Галерея Фрица Гурлита в Берлине планирует устроить выставку полотен Матисса. Это так здорово. Я уверена, что немцы лучше оценят работы мастера.
– Чем жители Чикаго, – завершила я за нее.
Она засмеялась.
Матисс тоже улыбнулся. Он повторил по слогам:
– Чи-ка-го. – И тихо усмехнулся. – Волосатый Матрас.
Это было смешно. Мадам Симон сказала, что уж если немцам Матисс не понравится, они сожгут оригинал. Матисс произнес что-то по-французски и очень быстро, но отвечала она медленно, и я все поняла.
– Они нападут на Францию, – сказала она и начала рассказывать о войне на Балканах.
– Вы заблуждаетесь, мадам, – спорила с ней Салли. – В Берлине масса культурных людей, и они дальновидны. У нас там много родственников.
Плотник тем временем раскладывал свой материал и инструменты.
Салли разговаривала на смеси французского и английского, который мне был понятен. Она, похоже, убеждала саму себя, что картины там будут в безопасности.
Матисс снял свое пальто, подошел к стене и взял одну картину. Затем поднял и показал нам.
– О нет, Анри, – сказала Салли. – Не посылайте туда Le Luxe[80].
На холсте были изображены три фигуры. Одна – видимо, мужчина – склонилась перед двумя женщинами. Хорошие цвета, синие и коричневые тона, которые гармонировали с занавесками на окнах в этой комнате. Может быть, Салли не хотела отдавать картину, потому что та идеально вписывалась в ее интерьер?
Но Матисс жестом отмел все ее возражения.
– Она вернется к вам, многократно увеличив свою стоимость. Фриц не продает их, только показывает.
Он протянул картину плотнику.
Я подошла к большому полотну высотой почти с мой рост. На подоконнике стояли горшки с цветами, за ними виднелся контур здания. А это что за зеленая клякса – дерево?
– А вот это… что? – спросила я Матисса.
– Просто краска, – ответил он и улыбнулся.
Замечательно. Он еще и комик. Я отвернулась, но он взял меня за плечо и развернул обратно. Затем медленно по-французски объяснил, что он смотрел в окно из номера своей гостиницы в Марокко, и ему захотелось представить этот вид так, чтобы зрителя захватывали краски и формы.
– А вас захватывает? – спросил он у меня.
Забавно, но я действительно чувствовала нечто непонятное.
– Эта картина воспринимается непосредственно, – сказал он. – Понимаете?
Казалось, я понимала.
– Я будто вхожу в эту картину, – ответила я.
– Oui! Oui! – радостно подтвердил он. – Хотите учиться у меня? Плата будет pas cher.
– Нет, нет. На самом деле я экскурсовод. Вожу по Парижу приезжих женщин, которые хотят посмотреть достопримечательности и сделать покупки.
– А сами вы из Чикаго?
– Да.
Пошло-поехало.
– Мой друг Жан Ренуар говорит, что в его семье по-настоящему большое застолье называется un repas Chicago – «пир Чикаго», потому что деньги у них появились после того, как дамы из Чикаго раскупили полотна его отца, – сказал он. – Вот. – Он протянул мне визитную карточку. – Это моя студия. Можете приходить, чтобы посмотреть, как я работаю. И клиенток своих приводите.
Как оказалось, не так уж и сложно войти в их мир.
На ужин нас не пригласили, и салон тем вечером тоже не состоялся. Нужно было заниматься отправкой картин.
– Они все очень наивны, – сказала мне мадам Симон, когда мы с ней шли обратно к метро.
По ее словам, она нутром чувствовала приближающуюся войну с Германией – похожим образом больные артритом ощущают, что будет дождь. А я в свою очередь думала: очень печально, что она всегда ожидает наихудшего. Ох уж эти европейцы!
– Стайны больше никогда в жизни не увидят своих картин, – заявила она.
Мадам также предрекла, что коллекция Гертруды и Лео тоже будет разбита. Но не войной, а конфликтом между Лео и Алисой.
Через месяц мадам Симон сообщила мне, что Лео Стайн переехал. И забрал с собой половину картин.
– Он заявил свои права на «Яблоки» Сезанна, – сказала она. – Гертруда ему этого никогда не простит. Ей он оставил Пикассо, сказав, что тот никогда не будет стоить дорого.
– Полагаю, что теперь меня никогда уже не пригласят на субботний салон, – вздохнула я.
И оказалась права.
Все же я познакомилась с настоящим живым художником. Впрочем, копировать фасоны платьев с картин Матисса нельзя было. Любопытно, интересуется ли живописью Питер Кили?
* * *Белинда Лоуренс была богачкой. Она с радостью заказала у мадам Симон три гарнитура из линии старых мастеров и вместе со мной отправилась открывать для себя Париж.
Я повела ее в галерею Амбраза Воллара на улице Лафитт и показала Матисса. Сделала все возможное, чтобы как-то загладить разочарование Анри после Чикаго. Но Белинда не заинтересовалась. Мы ненадолго заскочили в Лувр взглянуть на «Мону Лизу», а затем – по магазинам, по магазинам, по магазинам. Шляпки и шелковые чулки, а еще игрушки из бутика «О Нэ Бле».
– У меня трое внуков, – объяснила она.
Послеобеденный чай мы пили в отеле «Ритц» с самыми дорогими местными пирожными.
– Мы не всегда были богаты, – сообщила мне Белинда, покончив с третьим эклером. – Мой Бартоломью начинал сапожником в крошечной мастерской, но потом…
Она рассказала, как ее муж открыл обувную фабрику, которая произвела «настоящий фурор». И они переехали в Бруклин.
– На самом деле я немного побаиваюсь миссис Адамс и всех остальных. Поэтому была удивлена, что она порекомендовала мне вас.
– Правда? Почему же?
– Ну, они ирландки, – ответила она. – Не то чтобы я имела что-то против ирландцев, нет. Даже не знаю, что бы я делала без моей Мэгги.
– Надо полагать, это ваша горничная?
– Скорее экономка. Она работала раньше в одной старой семье янки на Бикон-Хилл и очень поддерживает меня, когда я принимаю гостей.
– А откуда она?
– Из Чарльзтауна, по-моему.
– Я имею в виду, откуда из Ирландии? Из какого графства?
– О, этого я не знаю.
– Вы и не должны, – успокоила ее я, пока она бралась за следующий эклер.
Мне хотелось взять ее за руку и отвести в библиотеку Ирландского колледжа, чтобы отец Кевин поведал ей о накопленных за тысячи лет знаниях, которые хранятся в этих томах с кожаными переплетами и древних манускриптах. Хотелось сказать ей: «И все это – национальное наследие вашей Мэгги, Белинда Лоуренс». Но я этого не сделала. Подумала о своих финансах и спросила, не хотела бы она напоследок сняться на фоне
