Она поселилась в маленькой спальне рядом с красной гостиной. Мне рассказывали, как выглядела ее комната во времена осады Борга сороками. Тяжелые занавеси на дверях и окнах, толстые ковры на полу, неслышно ступающие слуги и посетители.
Она ни на секунду не могла забыть о постигшем ее проклятии. В душе ее поселился ужас. Она поседела, на щеках появились морщины, которые, впрочем, давно уже выжидали удобный момент. За несколько недель графиня сделалась старухой. Мысли о проклятии довресской ведьмы не отпускали ее ни на минуту. Иногда она просыпалась по ночам с отчаянным криком, вся в холодном поту: ей постоянно снилось, что сороки рвут ее на части. Она часами рыдала над своей горькой судьбой, но избежать ее не могла. Она боялась людей, ей казалось, что с каждым входящим в комнату врывается стая разъяренных черно-белых птиц. И все чаще видели, как она, закрыв лицо руками, часами качается в кресле-качалке. Молча, вперед-назад, вперед-назад, и иногда только вскрикивает без всякого внешнего повода.
Трудно придумать более горькую судьбу для светской женщины. И как ее не пожалеть?
Разумеется, то, что я про нее рассказала, вряд ли ее украшает. Мне сейчас кажется, я вообще ничего хорошего про нее не написала, и думаю, зря. Ведь она в молодости была доброй, веселой, жизнерадостной девушкой, истории про ее молодые проказы до сих пор радуют мое сердце, хотя в рассказе для них места не нашлось.
Она и в самом деле была очень мила. Но беда ее в том, что она не знала и не хотела знать одного: душа человеческая вечно голодна, и если кормить ее только играми, развлечениями и путешествиями, она ищет чего-то другого, мечется и, как дикий зверь, терзает души других, а потом и себя саму.
В этом, пожалуй, главный смысл этой грустной истории.
Глава двадцатая
День летнего солнцестояния
Стояла середина лета, как, впрочем, и сейчас, когда я пишу эти строки. Самое чудесное время в году.
Время, когда Синтраму, злобному и коварному заводчику из Форса, всегда было не по себе. Его бесило триумфальное шествие света, постепенно, но уверенно пересиливающего тьму. Его бесил роскошный зеленый наряд деревьев, бесил укрывший луга разноцветный ковер.
Вся природа купалась в красоте. Даже проселок, обычно серый и пыльный, постелил по обочинам желто-лиловые дорожки купыря и лядвенца.
И когда настал день летнего солнцестояния во всем его великолепии, когда поплыл над долиной перезвон церковных колоколов в Брубю, Синтрам не выдержал. Ему казалось, что не только Бог забыл его, но и люди набрались нахальства и даже не вспоминали о его существовании.
Он решил поехать в церковь. Только представьте себе – Синтрам решил поехать в церковь! Ничего, они вспомнят Синтрама. Синтрама, предпочитающего ночь без рассвета, смерть без воскресения, зиму без весны.
Надел волчью шубу, меховые варежки, запряг Рыжего не в двуколку, а в сани, велел привязать к сверкающей, изукрашенной медными застежками сбруе зимние бубенцы. Словом, собрался так, будто на улице было не лето, а тридцатиградусная стужа. Сел в сани и погнал в Бру. Он воображал, что полозья саней скрипят из-за мороза, а белая пена на спине Рыжего вовсе не пена, а иней. Он не чувствовал жары, потому что от него самого исходил холод, как от солнца исходит тепло.
Он катил по широкой степи, что лежит к северу от Бру. Ему попадались села, поля, засеянные рожью, над которыми, неподвижно повиснув в небе, заливались жаворонки. Никогда и нигде не видела я столько жаворонков, как в этих местах. И мне до сих пор кажется странным: неужели он не слышал, как поют сотни этих первоклассных певцов? Как можно остаться глухим к пению жаворонков?
Впрочем, не только жаворонки, многое вывело бы его из себя, если бы он внимательно посмотрел вокруг. Он бы увидел березки у дверей чуть не каждой хижины, березки, приветствующие хозяев легким поклоном. А если бы он, не дай бог, заглядывал в окна, везде увидел бы украшенные полевыми цветами и зелеными ветками стены и потолки. Любая девчонка-нищенка несла ветку сирени, а крестьянки, все до одной, шли в церковь с букетиками полевых цветов, завернутых в белые платочки.
Майские шесты[29] с гирляндами уже слегка увядших цветов стояли чуть не в каждом дворе, а трава вокруг была изрядно утоптана – веселье и танцы продолжались всю ночь.
На озере готовили плоты. Плотогоны тоже никуда не торопились, подняли маленькие белые паруса – больше для красоты, потому что ветра и в помине не было, а мачты украсили венками из цветов.
На зов колокола отовсюду шли прихожане. Особенно хороши были женщины в светлых домотканых платьях, специально сшитых к этому дню. Но и мужчины не отставали, все были одеты нарядно и празднично.
И люди не уставали радоваться теплу, покою, отдыху от постоянной тяжелой работы, обилию уже начинавшей краснеть земляники на обочинах. Они смотрели на безоблачное небо, прислушивались к пению жаворонков и говорили друг другу:
– Ясное дело, Бог позаботился. Такой денек от Бога, от кого же еще.
И тут появился Синтрам. Ругаясь черными словами, с нахмуренными бровями и гневно сморщенным под меховой шапкой лбом, нахлестывал он измученного коня. Мерзко, как нож по стеклу, скрипел под полозьями саней песок, а пронзительный звон бубенцов заглушал церковные колокола.
Вздрогнули прихожане, будто привиделось им само воплощенное зло. Даже в ясный день летнего праздника не дано им забыть про зимнюю стужу, даже в просветленные души вкрадывается ненависть и зависть. И нет от них спасения. Как же горька наша доля, доля странников, вечно бредущих по земле и не ведающих, что ждет нас за ближайшим поворотом…
Прихожане замерли в недобром предчувствии – и те, кто укрылся от солнца в тени церкви, и те, кто сидел на ограде погоста в ожидании службы. Только что сердца их были полны умилением и благодарностью Господу за то, что Он одарил их счастьем шагать по земным тропам и радоваться ласковому летнему празднику. Но сейчас, когда они увидели Синтрама, всем стало не по себе, в души закрались недобрые предчувствия.
Синтрам вошел в церковь, сел и швырнул свои рукавицы на стул так, что скребущий звук вшитых в них волчьих когтей услышали все, кто был в церкви. Этот скребущий звук, Синтрам в волчьей шубе в теплый летний день – все было так страшно и неожиданно, что несколько женщин в первых рядах упали в обморок, и их пришлось выносить на воздух и откачивать.
Но никто не решался выгнать Синтрама. Он нарушил теплую молитву, с которой люди обращались к Господу, он испортил миг
