Ах, как замечательно получается у кавалеров! В мертвых нотных линейках словно по волшебству оживает и улыбается сама госпожа Музыка, теперь и она здесь, ее приход нельзя не заметить. Распахни свою волшебную мантию, госпожа Музыка, заверни в нее Йосту Берлинга и унеси в край веселья и радости, в тот край, где он чувствует себя как дома!
Смотри, это же он, Йоста Берлинг, сидит в углу, бледный и несчастный. Это его, как малого ребенка, хотят развлечь старики кавалеры. Радость покинула Вермланд.
Я очень хорошо понимаю, почему так любили его старики кавалеры. Я очень хорошо понимаю, какими долгими, какими бесконечно долгими могут быть зимние вечера, как тоскуют жители запрятанных в лесной глуши усадеб, и я очень хорошо понимаю, как обрадовались кавалеры, когда во флигеле появился Йоста Берлинг.
Представьте воскресный вечер, когда все дела переделаны, когда нечем заняться, когда в голову заползают мрачные мысли. Кажется, что переделаны не только сегодняшние дела, а что все хорошее уже позади и уже не ждет их последняя улыбка судьбы. Представьте не стихающий неделями северный ветер, выстуженный флигель, который невозможно натопить, даже если жечь дрова сутками. Представьте единственную сальную свечу, с которой надо постоянно снимать отвратительный нагар, представьте монотонное пение псалмов в кухне!
И тут звенят задорные бубенцы, весело скрипит снег под полозьями саней, кто-то топчется у порога, стряхивает снег с сапог, и появляется неунывающий Йоста Берлинг. Он хохочет и сыплет шутками, он открывает пыльные клавикорды и играет так, что удивляешься, как выдерживают старые струны. Он знает все песни, может сыграть любую мелодию. Он заражает всех своей молодостью и весельем, достаточно поглядеть на него, и рот расползается в улыбке. Никогда не мерзнет Йоста Берлинг, всегда весел и неутомим. Глядя на него, кавалеры забывают про горести и болезни. А какое сердце у Йосты Берлинга, какое доброе сердце! Как сострадает он бедным и несчастным! А какой умница!
Вы бы только послушали, как нахваливали его старые кавалеры!..
А сейчас… не успело задумчивое вступление перейти в оживленное аллегро, он разрыдался. Сжал лицо ладонями и разрыдался. Вся его жизнь кажется ему сплошным кошмаром. И это не кроткие, очищающие слезы, которые обычно старается вызвать госпожа Музыка, нет, это слезы отчаяния.
И патрон Юлиус останавливает оркестр. Он не знает, что делать. И даже госпожа Музыка, всесильная муза и любимица Йосты Берлинга, замирает в растерянности… но ненадолго. Она вспоминает, что у нее в резерве есть еще один боец.
Кроткий Лёвенборг. Старый Лёвенберг, потерявший невесту в мутных волнах Кларэльвена. Он предан Йосте Берлингу еще сильнее, чем остальные. Неуверенно подходит к клавикордам и гладит их полированную, с красивой древесной текстурой крышку.
Там, наверху, во флигеле, Лёвенборг намалевал клавиатуру на деревянном столе и поставил на него пюпитр. Белые и черные клавиши. Он сидел часами, разучивая гаммы и этюды, пока не достиг необходимой беглости, чтобы взяться за сонаты Бетховена. Госпожа Музыка, очевидно, одобряла это беззвучное музицирование, иначе откуда бы взяться терпению переписать и выучить все тридцать две сонаты?
Но старик Лёвенборг никогда не решался подойти к клавикордам. Они внушали ему почтительный ужас. Они конечно же привлекали, его конечно же тянуло попробовать свое искусство. Привлекали – да, но пугали еще сильнее. Этот разбитый инструмент, на котором год за годом выколачивали польки и галопы, был для него святыней. Он даже дотронуться до него не решался. Изумительное создание мастера, невероятной сложности инструмент с бесчисленным количеством струн, способный вдохнуть жизнь в творения великого Беховена! Лёвенборгу достаточно было приложить к нему ухо, чтобы услышать нервный диалог семнадцатой, драму восьмой, бунтарскую ярость двадцать третьей и светлую печаль четырнадцатой. По мнению старика, клавикорды и были тем самым алтарем, куда следует приносить дары и молитвы великой соблазнительнице и утешительнице – госпоже Музыке.
Но сам он никогда не играл на клавикордах. Лёвенборг был недостаточно богат, чтобы купить такой дорогой инструмент, а к этому он не решался подойти, да и майорша не особенно охотно давала ключ.
Он, конечно, слышал, как на клавикордах барабанили разухабистые польки, шумные вальсы, слышал, как под их аккомпанемент пели Бельмана. И он корчился от сострадания. Господи, как стонал и жаловался благородный инструмент! Ну нет, когда дело дойдет до Бетховена, наверняка мы услышим настоящий, божественный голос старинных, изысканных клавикордов.
И вот сейчас, решил старик Лёвенборг, именно сейчас настал такой момент. Надо набраться смелости, подойти к святыне и дать страдающему другу возможность насладиться божественными звуками.
Он, ни на кого не глядя, открывает крышку и неуверенно трогает клавиатуру. Он надеется услышать звуки, которые мнились ему, пока он перебирал свои нарисованные на столешнице клавиши. Но что это? Он морщит лоб, берет еще аккорд, другой, закрывает лицо и… плачет.
Да, дорогая госпожа Музыка, вы нанесли старому чудаку чувствительный удар, не знаю, зачем вам это было нужно. Святыня на поверку оказалась никакой не святыней. В инструменте нет тех тонких, таинственных обертонов, которые надеялся услышать старый мечтатель. И может быть, никогда не было. Все, что есть у Бетховена – глухие удары далекого грома, короткие, непрерывно развивающиеся мелодии, шум урагана и сияние полуденного солнца, – не для этого ящика. Это всего лишь старая, скрипучая, расстроенная развалина, пригодная разве что отбивать ритм польки или вальса.
Но не надо обижаться на госпожу Музыку. Ей жалко убитого горем старика. У нее добрая душа – вы, надеюсь, не забыли, что она не просто фея. Она добрая фея. Госпожа Музыка подмигивает Рустеру, они с Беренкройцем бегут в кавалерский флигель и приносят с собой стол Лёвенборга, на котором нарисованы масляной краской белые и черные клавиши.
– Посмотри-ка, Лёвенборг, – бурчит Беренкройц. – Вот твой рояль! Сыграй для Йосты!
И представьте, Лёвенборг вытер слезы, сел за свой стол, вытер кружевным платком руки и начал играть. Он играл своего любимого Бетховена для своего любимого, но страдающего друга в надежде, что великий немец сможет вылечить любую душевную рану.
В его голове звучат божественные гармонии, секвенции и неожиданные разрешения. Он совершенно уверен, что и Йоста слышит эту музыку. Как ее можно не слышать? Ему не мешают дребезжащие звуки разбитых клавикордов, пальцы бегают по клавишам свободно и непринужденно, ему удаются сложнейшие пассажи, изящные мелизмы и образцово ровные трели. Ах, как бы ему хотелось, чтобы и сам великий маэстро его послушал, он бы наверняка остался доволен. Но маэстро в Германии, больной и оглохший, и знать не знает, что творения его здесь, в Богом забытом уголке северной страны, творят чудеса.
Чем дальше, тем увлеченнее играет Лёвенборг. Божественные, надмирные звуки заполнили его душу.
«О, печаль, – поет его беззвучный инструмент. – Как мне не любить
