– Одиноко ему там, Юхану Фредрику. Наверняка с удовольствием сыграет партию.
– Стыд и позор, что такой парень должен валяться здесь, за оградой, – кивает знаменитый охотник на медведей Андерс Фукс и садится рядом.
А у маленького Рустера, флейтиста и барабанщика, покраснели маленькие глазки и выступили слезы.
– Если не считать вас, полковник, он был самым лучшим человеком из тех, кого мне довелось знать.
Трое садятся в кружок вокруг холмика. Беренкройц серьезно и тщательно сдает карты.
Смотрю я на этот мир и не устаю удивляться. Я видела несметное множество могил. Вон там, под огромной мраморной глыбой, покоится кто-то из великих мира сего. Над его могилой гремели похоронные марши, приспускали флаги. А вот здесь могилы тех, кого при жизни наверняка очень любили, – на зеленой травке лежат цветы, мокрые от слез и поцелуев. Видела я и забытые могилы, а есть и другие, с претенциозными и лживыми надгробьями, воистину памятники не столько покойному, сколько тщеславию близких. Есть и совсем анонимные могилы – заброшенные, без надписи, можно только гадать, кто здесь похоронен. Но никогда я не видела, чтобы на могилу приносили валета с черно-белой клетчатой рубашкой и джокера в колпачке с колокольчиком.
– Юхан Фредрик выиграл, – гордо заявляет полковник. – А как же иначе! Это ведь он у меня учился играть. Мы все трое полегли в битве. Он один остался в живых.
Он собирает карты в колоду и поднимается. Друзья тоже встают – пора в Экебю.
Они уверены, что теперь покойник знает, что не забыт, что не забыта его жалкая могила за оградой кладбища. Странный, мягко сказать, знак внимания со стороны этих шалопаев, но тот, кого они любили, тот, кто лежит в этой заросшей могиле за стеной, тот, кому не дано найти успокоения в освященной земле, – тот наверняка рад, что не все отвернулись от него.
Друзья мои, люди, дети рода человеческого, когда я умру, меня наверняка похоронят в самом центре кладбища, в могиле моего отца. Я не разоряла своих близких, никогда не покушалась на собственную жизнь, но совершенно уверена, что никто не одарит меня такой памятью и такой любовью, какой одарили кавалеры этого самоубийцу и грешника. Никто не придет под вечер, когда заходит солнце и в мире становится темно и одиноко, никто не вложит пестрый джокер в мои мертвые пальцы.
И ладно бы карты, я никогда особенно ими не интересовалась, но как бы мне хотелось, чтобы кто-то пришел на мою могилу со скрипкой, и дух мой, витающий над разлагающейся плотью, поплывет, качаясь, на волне мелодии, как лебедь в искрящихся водах Лёвена.
Глава двадцать седьмая
Старые напевы
Тихим вечером в конце августа Марианна Синклер приводила в порядок свои письма и другие бумаги.
В комнате страшный беспорядок. Сюда внесли кожаные чемоданы, сундуки с железной оковкой, на всех стульях, креслах и диванах разбросана одежда. С чердаков, из шкафов, из ящиков комодов мореного дерева вытащили шелковое и льняное белье, украшения выложены на столе – их надо разобрать и почистить.
Она готовится к далекому путешествию. Неизвестно, вернется ли когда-нибудь домой. Жизнь круто повернулась, и надо уничтожить целую кипу старых писем и дневников. Она не хочет нагружать себя памятью о прошлом.
В руках у нее перевязанная стопка бумаг. Это старые народные песни, которые пела ей мать, когда она была маленькой. Марианна развязала бечевку и начала читать.
Просмотрела несколько страниц и печально улыбнулась. Какая-то сомнительная мудрость в этих древних напевах.
Счастью не верь, приметам не верь, не верь распустившимся розам.
И дальше:
Смеху не верь! Смотри, в золоченой карете юная девушка Вальборг[33], на губах играет улыбка, на сердце ее печаль, знает девушка Вальберг, что счастье ее непрочно.
Танцам не верь! Порхаешь легко по полам навощенным, а грудь тяжела, как свинец. Как веселилась Черстин[34] – и проплясала жизнь.
Шуткам не верь! – наставляет песня. Многие шутят, чтобы скрыть сердечную боль. Юной Адели[35] подали сердце убитого Фрейденберга, она засмеялась – затем лишь, чтоб набраться сил умереть.
Ничего себе! Чему же верить? Слезам и страданью? Научите меня, чему верить, старые напевы!
Легко заставить улыбнуться губы, сведенные горем, но гораздо труднее заплакать, если тебе весело. Эти старые песни учат верить только слезам и вздохам, только вздохам и слезам. Скорбь – основа всего, вечная и неподвижная скала под сыпучим песком жизни. Верить можно только в скорбь и в ее тайные знаки – кому они не известны, эти тайные знаки скорби!
И радость, и счастье – это тоже скорбь, они просто притворяются радостью и счастьем. Собственно, если посмотреть внимательно, ничего, кроме скорби, на земле и нет.
– Откуда такая безутешность в этих причитаниях, – сказала Марианна вслух. – Вся их мудрость – ничто, жизнь куда разнообразней.
Она подошла к окну и увидела родителей – они неторопливо гуляли по широкой аллее и говорили, наверное, обо всем, что попадалось на глаза. О травах земных и птицах небесных, о чем же еще.
– И что ж, мое сердце тоже переполнено скорбью, хотя никогда я не была так счастлива, как сейчас.
И вдруг ей пришло в голову, как все относительно – скорбь и радость, горе и счастье, уныние и веселье. Все зависит от того, как ты смотришь на жизнь.
Все произошедшее со мной этой зимой – что это было? Счастье или беда? – спросила она себя.
И не смогла ответить.
Это было тяжелое время. Душа ее изнывала. Ее оскорбили, унизили, пригнули к земле. Когда она вернулась домой, сказала себе – не хочу таить зла на отца. А сердце говорило другое. Он убил мою душу, говорило сердце. Он разлучил меня с любимым, он избил мою мать. Это непереносимо. Я не желаю ему зла, но я боюсь его.
Она заметила, что ей трудно усидеть рядом с отцом за столом – тут же хочется убежать и спрятаться. Она пыталась преодолеть себя, разговаривала с ним, как будто ничего не произошло. Это ей удавалось, но страдала она несказанно. И, как и следовало ожидать, страдание от насилия над собой постепенно перешло в ненависть. Все было ненавистно ей в нем: грубый зычный голос, тяжелая походка, огромные руки, весь его угрожающий облик. Нет, зла она ему не желала и навредить ему не хотела, но дошло до того, что не могла подойти к нему без чувства страха и омерзения. Ее сердце не выдержало насилия. Она словно слышала его, сердца, тихий, надломленный голос: «Ты не позволила мне любить, но от меня не убежишь. Тебе остается только одно: ненавидеть».
Она всегда прислушивалась к своему внутреннему голосу, и с ужасом
