Весной родители Ларри купили себе дивный дом в пригороде – маме надоела суета мегаполиса, она постоянно повторяла, что старость хотела бы провести на природе. Она собиралась выступать еще три года: в шестьдесят в последний раз спеть в «Фаусте», пышно отметить свой юбилей и тридцатипятилетие сцениче–ской деятельности, а затем уйти на покой. Над отцом, казалось, годы были не властны: ему перевалило за семьдесят, но он оставался все таким же деятельным и полным напористой энергии. Однако он снизошел к просьбе жены переехать в «деревню», как он презрительно называл их будущее место обитания, после чего они с Памелой приобрели огромный участок в Ричмонд-Хилле. Более всего их прельстил грандиозный запущенный сад, полный фруктовых деревьев. Процесс покупки происходил как раз в период их цветения; бесчисленные, благоухающие бело-розовые гроздья, напоминавшие палочки сладкой ваты, наносили убийственно-мощный эстетический удар по зрению и обонянию. А почти в самом центре сада располагался огромный круглый колодец, отделанный гладко стесанным, побелевшим от времени серым булыжником. Памела разохалась от восторга, и дело было решено. Правда, прелест–ный многоуровневый особняк (в староевропейском стиле – нечто вроде швейцарского шале: стены из розового и шоколадного цвета камня, множество остроугольных красно-коричневых крыш) достиг весьма преклонного возраста и нуждался в основательной переделке, но Памела безапелляционно заявила: скоро их мальчик станет дипломированным архитектором, он и займется благоустройством нового жилища родителей. Морис скорчил скептическую гримасу, однако возражать не стал и намерение пригласить более искушенного специалиста оставил при себе.
Переезд намечался на октябрь, и мама сделала благородный жест. Раз уж ее ангел Ларри собирался посвятить все лето работе над дипломным проектом, он мог бы провести ближайшие месяцы во вновь приобретенной усадьбе. Конечно, у нее имеются некоторые недостатки, кажется, с отопительными трубами что-то не в порядке, а второй этаж западного крыла так и во–все придется полностью перестраивать, но вряд ли они причинят Ларри существенное неудобство. И если сыночек не возражает, с ним могла бы поселиться все еще коптившая небо, слегка подзабытая за последние годы старая тетушка Мег. Она бы занималась хозяйством и готовила ему завтраки и ужины – область кулинарии, пожалуй, была единственной, где тихой тетушке удалось хоть чего-то достичь в жизни. Как выяснилось, немногословная Таша долгие годы занималась ее обучением. А осенью, по возвращении в город, Ларри покинет свое убогое съемное жилье и вновь обоснуется в их роскошной квартире, которую родители с легко–стью передают ему в вечное пользование.
Ларри оставался тем же одиночкой, что и в детстве: близких друзей у него не водилось, нескольких приятелей он держал на определенной дистанции и проводить лето, как они, – в шумной компании, в спартанских условиях и с веселыми девочками под боком – даже не помышлял. Поэтому он без лишних разговоров быстренько собрал вещи и уже через пару дней с видом хозяина босиком разгуливал по тенистому саду, наслаждаясь обволакивающими поглаживаниями пружинящей травы, грызя изготовленные теткой крошечные подсоленные сухарики и тщетно ожидая прихода вдохновения, которое позволило бы ему приняться за нечто исполинское по силе замысла. Время от времени он вздыхал, встряхивал головой, словно нехотя подходил к затейливо увитому плющом открытому гаражу и благостно улыбался, любуясь на свою обожаемую игрушку: мощный спортивный автомобиль, подаренный отцом на прошлый день рождения. Будущее представлялось сладким, нежным и воздушным – чем-то вроде порции взбитых сливок в серебряной креманке.
В конце июня в Кейн-Хаусе – самом ближнем предместье Торонто, фактически входящем в черту города, – начинался международный теннисный турнир: последний в спортивном календаре перед Уимблдоном. Ларри не особо интересовался теннисом, но музы архитектуры упорно не желали его посещать, и у него пропадала уйма свободного времени, а на своей «лошадке» он добирался до Кейн-Хауса всего минут за пятнадцать. К тому же в состязании должен был принять участие Эдвард Мёль – звезда местного розлива, вызывавшая бурные восторги соотечественников, но – к их безумному сожалению – уже сходившая со сцены. На турнирах «Большого шлема» ему ничего не светило, однако на третьеразрядном турнире, да еще у себя дома, да еще на своем любимом искусственном покрытии… И кстати (это Ларри узнал совершенно случайно), у Мёля имелся дом где-то неподалеку от Ричмонд-Хилла – он жил там несколько месяцев в году. Так что по-соседски посмотреть на его вышедшую из моды игру – с не очень мощными подачами, но зато со стремительными выходами к сетке и элегантными ударами по линии, – безусловно, стоило: тем более реализовывать себя в большом спорте Мёлю оставалось от силы год-два. Ларри поразмышлял, изучил расписание игр первого круга и купил билет на тот день, когда Мёль должен был играть с каким-то юным амбициозным аргентинцем.
Игра протекала размеренно и скучно, силы противников были практически равны. Аргентинец лупил по мячу что есть силы, зато Мёль постоянно ловил его на противоходе – каждый гейм невыносимо затягивался, и Ларри, как когда-то на оперных спектаклях, уже с тоской уразумевал: матч может затянуться часа на три. К тому же он быстро обнаружил, что его патриотических чувств явно недостает: ему совершенно неинтересно, кто одержит победу. Зря он сюда пришел. Ларри посмотрел налево, потом направо и обнаружил рядом с собой изящно одетую даму в старомодной, но милой шляпке. Почему-то раньше он не ощущал ее присутствия. Вероятно, он задержал взгляд на этой шляпке, убранных под нее вьющихся светло-пшеничных волосах и по-утиному вздернутом носике на пару секунд дольше, чем следовало.
Дама заметила внимание Ларри, повернулась к нему, едва заметно улыбнулась и вздохнула.
– Жалко безумно, но Мёль долго не продержится. Этот парнишка его загоняет. У него пушечные удары.
Ларри открыл рот, снова закрыл, кашлянул, положил ногу на ногу, поправил воротник рубашки, пригладил волосы, обхватил ладонями колено и сцепил пальцы. Только после всех этих манипуляций он опять открыл рот – на сей раз ему удалось заговорить, хотя собственный голос показался до странности чужим:
– Вы думаете? Но пока счет равный.
Дама слегка покачала головой:
– Во втором сете все изменится. У Мёля просто иссякнут силы. Он начнет мазать, не попадать первым мячом да и мчаться к сетке после каждой подачи уже не сможет. Его время ушло. Фернандес его с легкостью добьет. Он играет примитивно – да, но крепенько и надежно. Посмотрите на него. Он словно молодой бычок.
Ларри послушно посмотрел, как ему велели, на кривоногого смуглого Фернандеса – наверняка потомка аргентинских пастухов-гаучо. Затем опять тупо уставился на свою элегантную соседку. Объективно она не отличалась ни особой красотой, ни юной свежестью: что-то в районе сорока плюс-минус пара лет, но взгляд Ларри сейчас был на редкость субъективным. Квадратный вырез белого кисейного платья демонстрировал по-девичьи острые ключицы и чуть приоткрывал волнующие плечи, идеально гладкая шея не обнаруживала никаких признаков возраста, на в меру загорелых руках посверкивали витые серебряные браслеты, тонкие пальцы со слегка припухшими суставами крепко придерживали матерчатую сумочку. Голубовато-блеклые глаза и носик-«сапожок» прятались в тени, отбрасываемой широкими полями шляпки, зато нижняя часть лица была ярко освещена солнцем: чуть суховатая, матово-приглушенная розовость ненакрашенных губок дамы показалась Ларри прелестной.
Чем-то неуловимым она напоминала Ларри маму: та же угловатая худоба, такой же заостренный подбородок, впалые щеки… Даже голову она поворачивала очень похоже: короткими рывками. А вот ее волосы ничем не походили на мамины – идеально прямые, тяжелые; они мелко вились и трогательно пушились около щек и маленьких ушек. Ларри понимал, что ведет себя неприлично, но отвернуться от этой женщины просто не мог. На него сразу навалилось столько эмоций – он не мог отчленить одну от другой и как-то систематизировать. Отчего-то он разволновался, возможно, оттого, что соседка могла плохо о нем подумать. Отчего-то ему хотелось без умолку с ней говорить (о чем угодно), в то же время он боялся открыть рот, боялся упустить посетившее его ощущение безмерного счастья, по его губам блуждала донельзя глупая улыбка, а единственное, чего он сейчас желал, – так это дотронуться до будоражащей, нагретой солн–цем, невообразимо близкой коленки, очертания которой лишь угадывались под длинным платьем.
В свои двадцать два Ларри считал себя чертовски опытным, отчасти даже развращенным, он втихомолку гордился своими победами и уже перешедшим в стадию безотчетной сноровки умением соблазнять. Хотя, разумеется, усердно делал вид, что все это не стоящая внимания пустая суета, тлен,
