— «Пролил кровь» — фигура речи, которая, наверное, звучит красиво, но ясности не привносит, — сказал я. — Если ты утверждаешь, что мистер Лессинхэм кого-то убил, то самой верной и надежной местью станет обращение к служителям закона.
— Чем мне поможет закон англичан?
— Если докажешь, что Лессинхэм виновен в убийстве, закон будет весьма полезен. Уверяю, в подобной ситуации закону англичан все равно, что за человек перед ним. Докажи, что Пол Лессинхэм виновен, и болтаться ему на виселице так же, как какому-нибудь Биллу Брауну.
— Это правда?
— Правда, и если тебе того захочется, то подтверждение не заставит себя ждать.
Он поднял голову и уставился перед собой, столь гневно сверкая выразительными глазами, что мне стало не по себе.
— Его покроют позором?
— Еще каким позором.
— Перед всеми?
— Всеми-всеми — как господами, так и дамами.
— И его повесят?
— Если докажут, что он виновен в предумышленном убийстве, то да.
Его уродливое лицо засветилось дьявольским ликованием, отчего стало еще более отталкивающим, хотя, казалось бы, это уже невозможно. По всей видимости, я подкинул ему мысль, восхитившую его.
— Наверное, в конце я так и сделаю, но в конце! — Он распахнул глаза, а затем зажмурился, точно восторженно любуясь картиной, нарисованной ему воображением. Потом опять их открыл. — А пока я отомщу ему по-своему. Он уже знает, что отмщение идет за ним по пятам — у него есть все основания так считать. Он станет думать об этом днями и ночами, эта мука будет хуже смерти — да, многих смертей. Ибо он поймет, что ему не скрыться, что солнце исчезло с небосклона, что час за часом его будет душить страх, с утра до ночи, куда бы он ни обратил свой взор, — и в этом суть и дух моей мести, в том, что он почувствует, как каждый новый день несет ему смертные муки, а сама СМЕРТЬ, НАСТОЯЩАЯ СМЕРТЬ, все ближе и ближе… он предстанет пред ней, когда того пожелаю я!
Он говорил как вдохновенный безумец. Если хотя бы половину из этого он говорил всерьез — а по его виду и тону сомневаться в правдивости не приходилось! — то Пола Лессинхэма ждало многообещающее будущее; и, в сложившихся обстоятельствах, Марджори тоже. Именно эта промелькнувшая последней мысль заставила меня придержать коней. Либо фанатичного наглеца окоротит сам Лессинхэм или кто-то, кто выступит на его стороне, после чего, если им хватит сил причинить ему вред, вся его страстная речь будет пустым сотрясанием воздуха; либо необходимо предупредить Марджори, что в жизни ее суженого есть по меньшей мере один эпизод, на который, пока не стало слишком поздно, требуется пролить свет. Не может быть и речи о том, чтобы позволить Марджори навсегда связать свою судьбу с судьбой Апостола, не предупредив ее с самого начала, что его, во всех смыслах, преследуют тайны.
— Какие громкие слова!
Моя реплика остудила горячую кровь гостя. Он вновь вперил взгляд в пол и скрестил руки на груди.
— Молю хозяина о прощении. Моей ране не зарасти.
— Кстати, в чем секрет происшествия, случившегося нынче поутру, — того казуса с тараканом?
Он тут же поднял глаза.
— С тараканом?.. Не понимаю, о чем речь.
— Ну, или с жуком?
— Жук! — Кажется, у него мгновенно сел голос: он просто выдохнул это слово.
— После твоего ухода мы, на листке бумаги, нашли великолепно выполненный рисунок жука, который, как я полагаю, был оставлен тобой… Scaraboeus sacer, священный скарабей, верно?
— Не знаю, о чем ты, хозяин.
— Эта находка оказала довольно необычное воздействие на мистера Лессинхэма. Итак, почему это произошло?
— Я ничего не знаю.
— О нет, знаешь — и прежде чем ты отсюда уйдешь, я намерен разобраться в вопросе.
Мой собеседник дрожал и озирался, выказывая признаки крайней тревоги. Я не сомневался: в том древнем скарабее, столь часто возникающем в неизведанных по сей день тайнах египетской мифологии, имелось нечто, что было просто необходимо узнать, раз мимолетный взгляд на картуш[14] с его изображением — а рисунок весьма походил на творения этого рода — произвел столь сильное впечатление на такого хладнокровного человека, как Пол Лессинхэм: его поведение, по моему разумению, говорило само за себя. Я решил, если возможно, дойти до сути прямо здесь и сейчас.
— Послушай-ка, приятель. Человек я простой и говорю без обиняков — это нечто вроде моей страсти. Ты так же без обиняков излагаешь мне сведения, меня интересующие, или я применяю против тебя свою магию, а в этом случае, по-моему, весьма вероятно, что тебе очень даже не поздоровится.
Я потянулся к рычагу и опять продемонстрировал электрический разряд. Он тут же затрясся вдвое сильнее.
— Хозяин, не знаю, о чем ты.
— Не лги мне… Ответь, по какой причине при виде изображения на листке Пол Лессинхэм весь позеленел да пожелтел.
— Спроси его, хозяин.
— Возможно, позже я именно так и поступлю. Но сейчас тебе держать ответ. Говори или берегись бури.
Я продолжил электрическое представление. Он гневно взирал на него, будто хотел остановить взглядом. Затем, словно устыдившись собственной трусости, неожиданно предпринял отчаянную попытку подавить свой страх — и преуспел сильнее, чем я ожидал или мне хотелось бы. Он взял себя в руки, призвав достоинство.
— Я дитя Исиды!
Я мгновенно понял, что он сказал это не для того, чтобы впечатлить меня, но дабы поднять себе дух.
— Дитя Исиды?.. Тогда мне очень жаль, что я не могу лично поздравить эту леди с таким отпрыском.
Стоило мне это произнести, как в его голосе зазвенела сталь, коей до этого не было:
— Молчать!.. Не ведаешь ты, о чем говоришь!.. Предупреждаю тебя, как когда-то Пола Лессинхэма: остерегайся, не переступай черту. Не уподобляйся ему, внемли мне.
— И чего я должен остерегаться — жука?
— Да, жука!
Если бы меня призвали к присяге, заставляя в присутствии свидетелей, к примеру, в адвокатской конторе, сделать заявление с описанием произошедшего, мне кажется, я бы и под страхом наказания вряд ли начертал на бумаге хотя бы слово. Никто не любит, когда его выставляют дураком либо когда он сам им выглядит; я до сих пор гадаю, действительно ли в том случае «дитя Исиды» пыталось меня одурачить. Видит бог, все, что я видел тогда, представлялось достаточно правдоподобным. Но чем больше с той поры утекает дней, тем сильнее я терзаюсь сомнениями, не было ли это умным манипулированием — так сказать, сверхъестественно изобретательным обманом — и ничем иным. Но если что-то в том и было, то — клянусь честью! — и впрямь есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам. Это предположение открывает горизонты, непостижимые для здравого смысла.
Но так как я не под присягой и волен излагать события, как мне заблагорассудится, не опасаясь колес правосудия, то все произошло, кажется, следующим образом.
Я стоял спиной к
