Когда Пакс ещё вылизывал последние капли, вошёл отец Питера и с размаху отшвырнул его ногой. У Пакса потом долго болел бок, но яйцо того стоило. С тех пор Пакс при всякой возможности пробирался на кухню и проверял, не появились ли на столе новые яйца. И несколько раз ему везло.
Перепелиное яйцо, которое принёс Мелкий, было меньше тех, которые ели его люди, оно пахло лесом, и у него была крапчатая скорлупа, облепленная сухой травой. Но это совершенно точно было оно — яйцо.
Пакс встал. Мелкий попятился, чтобы не мешать. Пакс вылизал золотой желток, вылизал всё, что разбрызгалось по траве, до капли, и поднял глаза, чтобы выразить свою благодарность.
Мелкого не было, он исчез. Но вскоре вернулся, осторожно неся за зубами ещё два яйца. Пакс съел их с жадностью. Мелкий уходил и возвращался ещё дважды. Пакс ел и ел — наконец, когда после семи яиц его брюхо наполнилось, он упал на песчаную площадку перед лисьими норами и закрыл глаза.
Мелкий вспрыгнул на узловатый корень и сел.
Пока Пакс спал, маленький лис с клочковатой шерстью и торчащими косточками охранял его сон.
Глава 14
Питер услышал шаги Волы — тяжёлая сосна, лёгкая женская нога — и бросил поленья обратно в ящик. Стоя у двери, он смотрел, как Вола на кухне качает насосом воду для раковины.
— Держал ногу кверху?
— Ага, почти всё время.
На самом деле он раз десять вставал, чтобы подтягиваться на балке, и только что полчаса поднимал поленья вместо гантелей. Руки ныли, нога начинала болеть, как только он её опускал, но он не мог лежать и ничего не делать, зная, что Пакс неизвестно где.
Вола, не оборачиваясь, начала намыливать руки.
— Написал письмо?
Питер притянул костыли поближе. Он постепенно к ним привыкал и с костылями под мышками теперь чувствовал себя увереннее.
— Да, но…
— Никаких «но». Пишешь по одному письму в неделю. Я уже говорила, у меня есть знакомый водитель автобуса, Роберт Джонсон, — я его попрошу, он будет отправлять их из разных мест по своему маршруту. Первое условие, помнишь?
Питер попытался резко отвернуться, но получилось так себе: он чуть не упал. Отвернулся в другую сторону — удачнее.
— Уговор?
— Да.
— Хорошо. — Вола повесила посудное полотенце на крючок, дохромала до камина и кинула на решётку скомканные газетные обрывки. — Тогда переходим ко второму условию. Браслет с амулетом. Мамин, насколько я понимаю. Почему ты носишь его с собой? Почему именно его?
Питер вмиг одеревенел: так бывало всегда, когда кто-то спрашивал его о маме, — будто его телу требовалась абсолютная неподвижность, чтобы решить, можно говорить или нет. Обычно оказывалось, что с посторонними нельзя, и Питер удивился, когда его пальцы, вцепившиеся в подручники костылей, слегка расслабились, и горло разжалось.
— Она всегда его носила. Когда я был маленький, поднимала руку и держала, чтобы я мог поиграть с амулетом. Я сам этого не помню, но видел на фотографии. И помню, как она мне про него рассказывала. Про амулет, в смысле. Это феникс. Такая волшебная птица. Она красная, золотая, лиловая — всех цветов рассвета, а главное, она…
— …восстаёт из пепла. Я знаю, что такое феникс.
— Да, но из собственного пепла! Вот про это мама особенно любила.
— Из собственного?
— Если феникс устал, ну то есть совсем выдохся, он строит себе гнездо на верхушке дерева, далеко от всего. — Питер замолчал. Ему вдруг пришло в голову, что дом Волы похож на такое гнездо. Он огляделся, опираясь на костыли. Да. Тайное гнездо, окружённое деревьями, далеко от всего и от всех. Вола сидела перед камином, складывала щепки шалашиком над газетными комками. Питер надеялся, что она не читает его мысли. — Феникс наполняет своё гнездо чем ему нравится — кажется, миррой и корицей. А потом гнездо вспыхивает, и старое тело феникса сгорает, и из пепла старой птицы вылетает новая птица. Мама вот это очень любила. Она говорила: даже если всё-всё плохо, мы всегда можем возродиться и начать заново.
Вола не отвечала. Она поднесла спичку к комку из газеты и смотрела, как вспыхивают язычки пламени. В пляшущих отблесках её лицо казалось суровым. Она подбросила в огонь пару поленьев. Потом ещё одно.
— Вышел бы ты прогуляться, — сказала она, не поднимая головы. — Потренировался бы ходить на костылях, пока не совсем стемнело.
Питер толкнул дверь и осторожно шагнул на гранитную ступеньку. Он почувствовал облегчение, оказавшись снаружи. Может, он что-то не так сказал? Он понятия не имел что. Или просто человек становится странным, когда долго живёт в лесу, совершенно один. Но кое в чём Вола права: ему надо тренироваться ходить по земле, а не только по полу. Он уже потерял целый день — целый день! Да, наверное, ему понадобится сколько-то времени, чтобы научиться ходить на костылях и чтобы нога чуть-чуть зажила, но, как только сможет уйти, он уйдёт.
Он не стал прогуливаться по расчищенному двору, а сразу направился туда, где земля была неровная, оплетённая корнями и заросшая кустарниками. Первый раз он огибал дом мучительно долго. На втором круге дело пошло чуть веселее, а к пятому он уже чувствовал себя почти уверенно, но всё равно, подходя к гранитной ступеньке, обливался потом.
В доме было тихо, только потрескивал огонь в камине. Вола сидела в кресле, шила что-то жёлтое. В этой тишине и в том, как спокойно вечернее солнце освещало бревенчатые стены — словно всё в мире хорошо, — Питеру вдруг почудилась насмешка.
Всё в мире было плохо — прошёл ещё день, а его лис по-прежнему где-то там, один. Скоро наступит ночь, Паксу будет холодно. И, наверное, он голоден. И напуган. А вдруг он не нашёл воду, тогда что?
Питер вынес костыли вперёд, сделал мах, вынес вперёд, но тут один из костылей споткнулся о коврик. Чтобы удержать равновесие и
