— Короче шаг. Скоро наловчишься.
— Скоро? Скорее мой лис погибнет! — Он бросил костыли и опустился на стул. — И какой тогда смысл во всём этом? Чем оно мне поможет? А?
Вола опустила шитьё.
— По-твоему, я похожа на гадательный шар? — Она вышла на веранду и вернулась с пакетом льда; потом подняла ногу Питера на второй стул и пристроила пакет со льдом. — У меня нет для тебя ответов.
При виде своей бесполезной ноги Питер опять начал вспоминать всё, чего он теперь не мог сделать. Он отвёл глаза.
— А почему нет? Зачем вам тогда все эти… — он ткнул пальцем в россыпь каталожных карточек на стене, — вся эта ваша мудрость? Это ваше философское бинго! Живёте тут одна… Вы, может, вообще провидица, откуда я знаю. А может, ведьма.
Питер сам себя не узнавал: только что он нахамил женщине. У него будто началось короткое замыкание, будто все импульсы проскакивали через него напрямую, минуя мозг. И он снова был не там, где должен быть, и со своей поломанной ногой он теперь туда не доберётся, и Пакс по-прежнему один.
Вола достала из буфета ведёрко и поставила в раковину.
— Философское бинго. — Похоже, она не так уж сильно обиделась. — Видишь ли, я пытаюсь разобраться со своей жизнью. А твоих ответов у меня нет.
— А у кого они есть? Только не говорите, что у моего отца, потому что вообще-то его самого сейчас нет.
И потому что всё это — из-за него. Питер сцепил зубы, чтобы не произнести эти слова вслух, и заставил себя дышать медленнее. Он не злится, нет. Просто он расстроен. И всякий бы расстроился на его месте. Чувствуя, что сейчас опять будут слёзы — да что с ним сегодня такое? — он прижал кулаки к глазам.
Вола, кажется, хотела к нему подойти, но передумала. Остановилась в стороне, около рабочего стола.
— Ты злишься, — сказала она просто, будто отметила, что у него тёмные волосы или что солнце скоро сядет.
— Нет, не злюсь. — Но он заставил себя разжать кулаки, потом отсчитал десять медленных вздохов — так он боролся, и у него получалось. Потому что он не хотел быть таким, как отец, у которого злость всегда наготове, всегда булькает на маленьком огне, вот-вот забурлит и забрызгает всех, кто рядом… И никакие извинения потом ничему не помогут.
Питер крепко сжал веки, чтобы удержать слёзы внутри.
— Я не злюсь. Просто не я всё это выбрал. Не я выбрал, чтобы была война. И чтобы мой отец на неё пошёл. И чтобы я ехал к деду. И уж точно не я выбрал бросить вот так моего лиса, о котором я заботился пять лет.
— Ты ребёнок. А у детей выбор невелик. Я бы тоже злилась. Дьяблеман. Ещё как.
— Я же сказал, я не злюсь! — Питеру удалось проглотить всхлип, но вместо него выскочил какой-то нехороший смешок. Опять короткое замыкание. — А вы, что ли, влюбились в это слово, да?
— Мальчик, ты о чём? В какое слово?
— Вот в это. Дьяблеман. Это ругательство? Втрескались в него по уши, ага! — Вся его проводка уже сгорела напрочь. — Если бы мы были во втором классе, все вокруг уже бы верещали про «тили-тили-тесто». И про «кто в кого влюбился, тот на том женился»!
Вола издала пронзительный звук, вроде клёкота.
— О, точно! Мне надо жениться на этом слове, дьяблеман. Опуститься перед ним на одно колено, которого нет, дьяблеман, и просить его руки!
— Ага! — подхватил Питер с истеричным смешком. — И колечко ему на палец надеть, дьяблеман! — Он провёл по лицу ладонью, будто стирая смех.
Вола подошла, села напротив.
— Мой дедушка ругался на своём родном языке. А бабушка терпеть этого не могла, она же не знала его языка. Но зато она пела по-итальянски, когда готовила, так что… — Вола подняла руку к шее, погладила пальцем перья на шнурке. — Во мне много всего перемешано, — тихо закончила она.
После этого она долго смотрела на Питера молча, не отпускала его взгляд. Питеру казалось, что в этом молчании они говорят друг другу что-то важное. Что-то про этот длинный, тёмный туннель, который всё сужается вокруг него.
— Я рассчитывал, что заберу Пакса через неделю. Ну, может, дней через десять. — Он уставился на свою ногу. — А теперь…
— Пакс — это его так зовут? А ты знаешь, что слово «пакс» значит «мир»?
Питер знал, ему сто раз об этом говорили.
— Но я не из-за этого его так назвал. В первый день, когда я принёс его домой, я вышел ненадолго — всего на одну минуту, чтобы найти, чем его покормить. А когда вернулся, никак не мог его отыскать — оказывается, он забрался в мой школьный рюкзак и уснул. На рюкзаке было вышито слово «Пакстон». Мне тогда было семь лет, и я решил: Пакстон — отличное имя, звучное. А теперь…
— Что — теперь?
— Теперь он остался один — из-за войны. И я его выпустил — тоже из-за войны. Вместо мира — война. Это как называется, ирония? Ну или по-другому, неважно. Но это имя звучит теперь… жутко. Может, он скоро погибнет из-за войны.
— Может, да, а может, нет. Сейчас весна. Еды должно быть достаточно.
Питер покачал головой.
— Лисы начинают учить своих щенков охотиться, когда им по восемь недель. А я нашёл Пакса, когда ему было всего недели две — так ветеринар сказал. Посадить перед ним десять мышей на блюдечках — он и то небось ни одной не поймает. Он питался одним только сухим кормом. Ну, иногда утаскивал у нас что-нибудь вкусненькое — я ему позволял…
— Что — вкусненькое? Может, он отыщет это в лесу?
Питер пожал плечами.
— Он обожает арахисовое масло. Хот-доги ещё любит. И яйца. Нет, он там будет голодать. Разве что кто-то приедет и устроит в лесу пикник. Надеюсь, что хоть воду он найдёт и тогда с неделю продержится без еды, но потом…
