Питер залил всю тарелку сиропом и приступил к делу. Кукурузные крупинки чуть похрустывали на зубах. Мясо было нежное, солоноватое, сироп сладкий. Питер в жизни не ел ничего вкуснее.
— И как оно произошло? — спросил он, умяв полтарелки. — Скоро или нескоро?
Вола нажала пальцем на твердеющий гипс.
— Уже почти. Но терпи, не шевелись пока. — Она вернулась к плите, и отрезала ещё шмат окорока, и вылила на сковородку ещё три половника. — Нескоро. Мне тогда объяснили, что это называется ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство, вызванное участием в военных действиях. И они были правы в том, что я была больна. Но я-то знала, что дело не в войне, не только в войне. А в том, что на войне я забыла всё, что я знала о себе самой, все мои истины. Посттравматическое стрессовое забывательное-о-себе расстройство, вот что у меня было.
Мой дедушка в то время был уже в лечебнице для престарелых, он умирал. Я поехала к нему домой — когда-то это был и мой дом, я в детстве несколько лет жила у бабушки с дедушкой, — там надо было прибраться.
Был конец лета. Сад стоял весь заросший, неухоженный, но на ветках ещё осталось несколько персиков. И тут опять кое-что случилось, мне второй раз повезло — второй раз после арахисового масла. Потому что я вдруг вспомнила: боже, как же я любила эти персики! Ради этих персиков я тайком выбиралась ночью из дому, срывала их в темноте, а потом падала прямо в траву под деревьями и лежала там, а кругом вспыхивали светляки, звенели кузнечики, на животе у меня громоздилась гора персиков, и я их ела, ела, и сок тёк мне в уши.
Я это так ясно вспомнила: и запах, и вкус, и все звуки. Но я совершенно не понимала, как, каким образом вот та девочка могла оказаться тем же самым человеком, который надел форму, взял винтовку и делал то, что делала я на войне. Тогда я дотянулась до ветки, сорвала персик, легла на траву, откусила и… это произошло. Я получила ещё частичку истинного знания о самой себе.
Она подошла со сковородкой и сгрузила на пустую тарелку Питера ещё три лепёшки и кусок жареного мяса.
— Хватит, — сказал Питер.
— Хватит? Но это и так уже конец истории.
— Я хотел сказать, хватит еды, больше не надо готовить. Спасибо! — Питер опять пожалел, что под столом нет его лиса, и опять подумал: а Пакс голоден. Но потом откуда-то вдруг появилось странное ощущение, что нет — во всяком случае, сегодня, сейчас, у Пакса в брюхе не пусто. — И что дальше? Вы выздоровели?
Вола отнесла сковородку в раковину, вернулась к столу и села напротив.
— Что человек любит есть? Это мелочь, деталь. Но я потерялась, и мне нужно было выяснить всё о себе, все свои истины. От маленьких до самых больших: во что я верю внутри, в своём сердце?
Питеру показалось, что он знает.
— Раньше — в войну. А теперь вы против войны, да?
Вола сложила ладони вместе, кончики пальцев под подбородком.
— Это сложно. Вопрос «кто я?» и нужен для того, чтобы сказать об этом правду. О цене, которую надо заплатить. Люди должны говорить правду о том, сколько стоит война. У меня ушло много времени на то, чтобы это понять. — Она откинулась на спинку стула. — И это было только начало. А мне надо было узнавать заново всё, что для меня истинно, а что ложно. Но никак не получалось — кругом было шумно, громко, я не слышала саму себя. Тогда я переехала в дедушкин дом. Решила пожить там до тех пор, пока опять не пойму, кто я.
Питер посмотрел на банку с персиками на верхней полке, вспомнил цветущие деревья в саду.
— И вы всё ещё здесь, — сказал он. — Это же и есть тот дом, да?
Глава 15
Солнце горело сквозь утренний туман. Два лиса двигались час, потом ещё час, но Серый шёл медленно, часто отдыхал, из-за этого они ещё только приближались к днищу долины. Пакс старался не отбегать от старого лиса, почтительно трусил рядом, но иногда он вдруг срывался с места и, ликуя, летел на полной скорости несколько восхитительных минут, чтобы, описав широкий круг по траве, вернуться на своё место.
Раньше он никогда не бегал по-настоящему, мог разве что пронестись из конца в конец двора или обежать свою загородку. Но сегодняшний бег — это было совсем другое: упругие овальные лапы, уже зажившие, несли его, едва касаясь земли, он всё набирал и набирал скорость, и кругом были луга.
Вчерашняя еда прочистила чувства Пакса и дала энергию мышцам, но от яиц в брюхе уже ничего не осталось, и теперь вместе с запахами прогревающейся долины внутри у лиса рос голод. Еда будет там, где люди. Далеко ещё?
Два дня пути. Сначала это место. Серый описал: старые каменные стены, слабый запах пеньки и смолы, рядом река. Доберёмся до темноты. Оттуда ещё день пути до людских поселений.
Пакс не помнил никаких людских поселений. Не помнил реки. Он помнил свой дом, особенно дверь. Помнил несколько больших дубов вокруг дома, помнил заросшие цветочные клумбы, куда его никогда не пускали, и звуки дороги. Чутьё говорило ему, что вдоль дороги жили ещё люди, другие, но он никогда с ними не сталкивался. И все эти воспоминания уже стирались, он уже даже не помнил, как выглядела луна сквозь прутья его загородки.
Но он помнил своего мальчика. Его карие глаза со странными — круглыми — зрачками; когда Питер был чем-то очень доволен, он их закрывал, и откидывал голову, и издавал звук, немного похожий на лай. И его солёную шею, которая пахла то потом, то мылом. И руки, которые всегда двигались и пахли иногда шоколадом — Пакс очень это
