– Озоруют? – Коллежский советник заинтересовался. – Как?
– А когда дерьмо в бочках за город везут, нарочно расплескивают, чтобы всю улицу загадить. И смеются, ревнители Автолика.
Автолик, сын Гермеса и дед Одиссея, был покровителем воров в Древней Греции. Но Лыков впервые встретил околоточного надзирателя, который об этом знал…
– Почему же начальство терпит? – спросил он.
Делекторский пожал плечами:
– Не могу знать. То есть не знаю. Но так уже давно. Газеты даже пишут, ругаются, а толку нет. Злые люди, обижены на весь свет, вот и норовят отомстить.
– М-да… Ну, едем, раз вы от чая отказываетесь. Арестный дом, как мне сказали, в каких-то плетнях?
– Нет, в Плетенях, – поправил гостя казанец. – Это местность такая в Закабанье, позади мыловаренного завода.
Возле «Казанского подворья» всегда караулили седоков извозчики. Полицейские сели в пароконную коляску и велели отвезти их до места. Возница оказался татарин. Экипаж у него был чистый, надраенная сбруя блестела. Лыков спросил у спутника:
– Татары в городе сильны? С русскими как уживаются?
– Купечество богатое есть, торгуют с Туркестаном и Персией. Магометанская часть Кавказа тоже в партнерах. Но в обществе татары и русские мало пересекаются. Еще при Иване Грозном покоренное население выселили далеко за город. До сих пор там и живут, обособленными слободами. В русской Казани татары ходят как старьевщики и уличные торговцы. Наши у них не бывают никогда. На заводах обе национальности работают бок о бок. Татары трудолюбивые и непьющие, их нанимают охотнее нашего брата. В городской думе есть гласные из татар, но лезут они туда из тщеславия. Всерьез знатных магометан интересует только торговля.
– Мечетей у вас много, – одобрил питерец.
– Пусть молятся, не жалко. Как по мне, Бог, если и существует, он один на всех. Просто разные народы дали ему разные имена.
Мысль была не новая, но слышать ее из уст околоточного было странно. И Лыков не удержался, спросил:
– Вы ведь получили некоторое образование, верно? И явно человек думающий. Что привело вас в полицию? Не приказ о зауряд-прапорщиках?
Весной в МВД вышел такой приказ. Только что объявили демобилизацию призванных на воинскую службу в 1903 году и попавших в самое пекло войны с японцами. И полицмейстерам предлагалось принимать на должности околоточных надзирателей тех из нижних чинов, кто замещал на фронте офицеров. Японцы порядочно перебили младший офицерский состав. И фельдфебели с унтерами заменили их на поле боя в качестве командиров взводов. Эти люди проявили храбрость, инициативу, умение командовать людьми. Готовые околоточные!
Но Никита Никитич не спешил с ответом. Он внимательно и бесцеремонно, как равный равному, смотрел в глаза коллежскому советнику. Будто решал, говорить или не говорить. Наконец Делекторский произнес:
– История у меня длинная и никому в общем-то не интересная. Я бывший студент медицинского факультета Казанского университета. Замешался в беспорядках, отчислили. Потом… Случилось так, что разуверился в Боге. Пошел на войну и разуверился. Там… Что я вам могу нового сказать, Алексей Николаевич? Если вы сами воевали, то все понимаете. Какой Бог может быть на войне?
– Понимаю, – хмуро кивнул Лыков.
– Вот. А пока я воевал, у меня тут невесту убили. На дороге подстерегли, у края города, в Жировке, позади бойни. Отняли деньги, какие при ней были, и перерезали горло.
После этого они долго ехали молча. Уже когда подъезжали к Нижнему Кабану, околоточный надзиратель добавил:
– И решил я мстить. Не тем, конечно, кто не погнушался зарезать молодую женщину. Их и след простыл, полиция упустила убийц. Ну так других таких же накажу! У меня с этой мразью разговор короткий.
Больше за всю дорогу отставной зауряд-прапорщик не произнес ни слова. Да и Лыков помалкивал, только приглядывался. Злость в полицейской службе – чувство плохое, а ненависть тем более. Далеко на них не уедешь. Но коллежский советник и сам этим грешил. Уж больно поганый народ русские уголовные, чем больше их узнаешь, тем злее делаешься.
Арестный дом оказался унылым ободранным зданием в два этажа. Смотритель представился высокому начальству:
– Не имеющий чина Доленга-Грабовский к вашим услугам. Прикажете доставить арестанта Шиллинга? Он наготове.
– Пусть приведут.
Допрос состоялся в комнате для свиданий. Околоточный сел сбоку с ручкой и бумагой, а Лыков спрашивал. Василий Шиллинг, ражий детина с блеклой плутовской физиономией ничем не напоминал тевтона. Обычный вор квасного разлива. А по документам немец и лютеранин.
– Где чудодейственная икона Казанской Божьей Матери? – сразу заговорил о главном сыщик.
Арестант сделал вид, что опешил:
– Да я… Да мы…
– Ты мне, Васька, нервы не канифоль, – сурово оборвал вора коллежский советник. – Говорю, как есть. Дела ваши, всех, кто стащил икону, очень плохи. Очень!
– Да я не крал…
– Молчать!!! Молчать и слушать. Ты влип, дурак, по самые уши. Государыня императрица повелела разыскать священный образ во что бы то ни стало…
– Так он же в печке сгорел.
– А вот Ананий Комов показывает обратное.
Тут Шиллинг действительно растерялся:
– Как обратное?
– А вот так. Икону сожгли только одну, менее ценную – образ Христа Спасителя. А Богоматерь продали. По словам Комова, ты был третьим в их шайке. И привел с собой четвертого, который заранее нашел покупателя. Поделили добычу вы так: чудотворный образ покупателю, а ценности с риз – вам. Когда запахло жареным, Чайкин жемчуг и золотой лом спрятал, а основное богатство – бриллианты – передал на хранение твоему дружку. На днях в Александровский централ выехал следователь. Как только он возьмет у Комова показания, тебе уже не отвертеться. Не арестный дом светит на четыре месяца, а каторга на всю десятку. Ну? Будешь говорить?
Васька был поражен:
– Как же так, ваше высокоблагородие? Ведь поклеп! Я чем хошь поклянусь, что не был в их шайке.
– Кто поверит клятвам вора? Учти, мы все равно доищемся до правды. Но тот, кто нам поможет, получит снисхождение. А тому, кто врет и путает следствие, – конец. Не хочешь жизнь себе облегчить – твое дело. Пожалеешь, ан поздно будет.
– Да спросите хоть у Федора! Не было там меня!
– С Чайкиным я третьего дня в ярославской тюрьме беседовал. Он уже допрыгался – накрутил себе грехов на бессрочную каторгу.
– Черт с ним, его грехи. Вы у него про меня спросите.
– Спросил. Чайкин не подтвердил, врать не стану. Но так лицом дернул, что все понятно сделалось. Он тебя не назвал. Но лишь потому, что надеется когда-нибудь сбежать и получить назад свои бриллианты.
– Вот, не назвал же!
Лыков продолжил:
– Ты для него посредник. К тому, четвертому, у которого камни. Но бежать Чайкину уже не суждено, он сдохнет на каторге. За то, что этот гнус сотворил, прощения нет. Ты, может, тоже надеешься на его смерть? Помрет Федор, а камни тебе достанутся? Дурак. После слов Комова упакуют Васю Шиллинга в рудники. И ценности все, на сто пятьдесят тысяч, присвоит тот, чье имя ты не хочешь
