Дознание Лыкова приостановилось. Азвестопуло то ли еще не доехал до старика Янковского, то ли не мог его отыскать. Без показаний поляка Алексей Николаевич застрял. Он попытался сделать хоть что-то. Опять допросил Шиллинга и Оберюхтина, и по одиночке, и на пару. Поручил Делекторскому как уроженцу Казани проверить купцов-староверов: вдруг их окружение что-то сболтнет? Велел полицмейстеру ориентировать агентуру в тюрьмах и выяснить, что слышно про кражу иконы? В тюрьме, как известно, всегда все знают. Сам питерец тряс главных скупщиков краденого – где образ? кто мог его купить? Барыги только разводили руками: тут нужен миллионщик, у нас такие не водятся.
Ситуация представлялась безнадежной. Все изменилось 10 сентября, когда в один день и даже в один час из-под следствия сбежали Вареха и Шипов.
Главарь содержался в помещении Второй части. В полдень он сломал решетку на окне и выбрался во двор. Там спокойно прошел мимо караульного и оказался на свободе. В тот момент, когда Вареха шагал по Правой набережной Булака, его опознал городовой Васин. Он участвовал в аресте банды и запомнил атамана. Увидев его гуляющим по улице, служивый сразу догадался, в чем дело, и попытался задержать беглеца. Вареха выхватил револьвер и выстрелом в упор тяжело ранил городового в шею. После чего перебежал на другую сторону протоки и скрылся в окрестностях Сенной площади.
В это же время дерзкий побег из губернской тюрьмы совершил Терентий Шипов. Он тоже перепилил решетку и вылез на крышу. Разобрал кровельные листы, спустился на чердак и по нему прошел к дальнему концу корпуса. Оттуда через слуховое окно перебрался на стену, спрыгнул с нее и оказался на Поперечно-Казанской улице. А затем благополучно исчез.
Все эти новости Лыков узнал от полицмейстера. Тот вызвал командированного в управление и там огорошил. Сыщик сразу спросил:
– А другие два? Бухаров с Оберюхтиным, что они?
– Бухаров сидит в пересыльной. А Оберюхтин – это Героев? Тот за стенкой, в помещении Первой части.
На этих словах в кабинет ворвался растрепанный Ловейко и объявил жалким голосом:
– Господа, еще несчастье! Бухарова нашли мертвым в камере. Отравлен.
Пристав не успел еще докончить фразу, как Лыков сорвался с места. Хорошо, что он распорядился содержать обратника на Воскресенской – бежать пришлось недалеко, в соседний флигель. Алексей Николаевич ворвался в камеру и увидел, что Оберюхтин подносит ложку ко рту. А перед ним стоит оловянная миска с кашей. Одним ударом питерец выбил ложку из рук арестанта. Тот опешил:
– Вы чего, ваше высокоблагородие?!
– Ты сколько этой каши съел?
– Да едва притронулся.
– Еда может быть отравлена.
– Будет вам, Алексей Николаич, – усмехнулся «иван». – Чай, я не мужик какой, а тертый деловик. Такими шутками меня не проймете.
– Дурак ты, Иона, хоть и тертый. Вареха с Шиповым сбежали час назад. Одновременно из разных мест. Кто-то передал им пилки, пузырьки с глицерином[34] и оружие. А Бухарова отравили.
Бандит задумался и вдруг икнул:
– Ой!
Секунду-другую сыщик и уголовный смотрели друг на друга. А потом Оберюхтина стало рвать. Его выворачивало наизнанку, приступы тошноты все усиливались. Сыщик вызвал фельдшера, и тот начал делать арестанту промывание желудка. В какой-то момент Лыкову показалось, что Иона вот-вот кончится, так он был плох. Но бандит оправился. Когда, бледный и ослабевший, он смог говорить, то первым делом потребовал:
– Покажите мне Бухарова.
Алексей Николаевич сначала не сообразил:
– Зачем он тебе? В мертвецкой лежит, жмурик жмуриком.
Но Оберюхтин настаивал:
– Покажите.
Тут до сыщика дошло, и он рассмеялся:
– Иона, ты думаешь, это уловка с моей стороны? Чуть-чуть отравить, потом откачать, чтобы ты заговорил с обиды?
«Иван» мрачно кивнул:
– Вы, легавые, на все способны.
– Ну ладно. Идти можешь?
– Лучше завтра. А покуда я помолчу.
– Хорошо. Я помещу городового в камеру, а еду тебе станет носить из буфета околоточный надзиратель Делекторский. Которому ты чуть дыру в груди не проделал. К другой пище не прикасайся!
На следующий день они втроем приехали в военный госпиталь. Иона спустился в морг, посмотрел на труп товарища. Потом прочитал заключение доктора Онкеля: отравление большой дозой цианида.
Лыков не удовлетворился этим и повел бандита к доктору. Тот как раз перебинтовывал Васину шею.
– Вот человек, которого твой атаман ранил при побеге. Васин, расскажи, как дело было.
Городовой с трудом изложил. «Иван» сделался мрачнее тучи – понял, что сыщик не врет.
– Вон как, Алексей Николаич, – пробормотал он со злостью. – Приговорили, значит, меня.
– Кто, Вареха? – уточнил Делекторский.
– Да какой Вареха? Он дюжинный «иван», такой же, как я. Нет. Меня другой человек приговорил. Хотя какой он человек? Одно слово: черт.
– Поехали, расскажешь под протокол, – предложил сыщик.
Бандит вдруг попросил сиплым голосом:
– Алексей Николаич! Спасите меня, пожалуйста.
– Если всю правду скажешь, мне легче будет его поймать.
– Все скажу. Мне теперь о своей шкуре думать надо. Вареху с Шиповым он, вишь, освободил. Они ему еще понадобятся. А нас с Бухаровым решил кончить. Ну-ну…
Они заперлись в допросной Первой части. Никита Никитич сел записывать, а Лыков поставил на стол чайник с крепким чаем и сахарницу. Сказал:
– Ешь больше сладкого, тебе надо силы восстановить.
Оберюхтин намешал в стакан песка и начал:
– Я знаю этого человека под фамилией Вязальщиков. Чтоб ему в третьем колене анафемой быть! – Откашлялся и продолжил: – Зимой тысяча девятьсот третьего года, когда японец начал угрожать, нас перевели с Сахалина на материк. Я оказался в Алгачской тюрьме. Не бывали там, ваше высокоблагородие?
– Бог миловал.
– Вот, а я сподобился. И сразу угодил на «Птичьи Острова». Это, так сказать, каторга в каторге. Особый корпус для штрафованных: пять темных карцеров и пять светлых. В каждом помещаются три человека. В темном жизнь на ощупь. Ни печи, ни окна, ни отдушины. Параша, бак с водой и – на шапке, что лежит на полу, – пайка хлеба. По закону, в карцере нельзя держать десять дней без перерыва: через три дня на четвертый арестанта суют на сутки в общую камеру с горячей пищей и чаем. Но начальство плевать хотело на закон. Выводили нас на воздух, давали миску баланды и кружку остывшего чая. Постоишь пятнадцать минут, посмотришь на белый свет и опять в могилу.
– За что тебя так? – спросил Лыков.
– За то, что «иван». Зад смотрителю не лижу, права свои знаю… Вот есаул Шматченко и воспитывал.
– Долго это длилось?
– Три по десять дней, а между ними по пять дней я отдыхал в светлом карцере. Там хотя бы все видать, уже хорошо. Так вот. Отбыл я карцеры и перешел в общий корпус. А срок у меня большой, двенадцать с половиной лет. Таких в каторге уважают. Опять же, я характер показал, не сломался. Ну и слава моя при мне: что Иона Оберюхтин – законный «иван» и обратник, про то вся Сибирь знает. И попал я в восьмую камеру.
– Там были только такие, как
