— Самую малость пóшло, верно, милая? — сказала Зона. Про себя же так: «Это жилище бога!»
Каланта размышляла: «Если сейчас остановиться и сделать вид, будто мне надо завязать шнурки на сандалиях, можно выковырять рубинчик из вон того кресла…»
Когда незримый сонм дворецких, лакеев и служанок принялся накрывать для сестер обед, прятать восторг и изумление стало труднее. После каждую умастили маслом, искупали и размяли.
Сестры принялись выспрашивать подробности о владыке замка, Психея вспомнила свое обещание и поспешно что-то насочиняла.
— Он красавец-охотник, местный землевладелец.
— Как его зовут?
— Глаза у него добрейшие.
— А имя его?..
— Он очень сожалел, что не застанет вас. Увы, он на весь день уходит со своими гончими в поля. Уж так он хотел лично вас принимать. Может, в другой раз.
— Да, но как его звать?
— Он… у него на самом деле нет имени.
— Что?
— Ну, имя у него есть. Очевидно, у него есть имя, у всех оно есть, Зона, чего ты! Но он его не применяет.
— Но каково же оно?
— Ой, скорее! Того и гляди стемнеет. Зефир вас ночью не понесет… Давайте, сестрицы, возьмите себе домой на память что-нибудь. Вот горсть аметистов. А вот сапфиры. Золото, серебро… И маме с отцом непременно захватите.
Нагруженные драгоценностями, сестры позволили отнести себя обратно к скале. Психея, махавшая им вслед, и порадовалась, и огорчилась их отбытию. Она радовалась их обществу и возможности все показать, а также одарить, а вот решимость держать слово, данное мужу, вынудила ее избегать всяческих вопросов, и от этого Психея утомилась.
Сестры вернулись домой, но, несмотря на сказочные сокровища, которые им достались, страдали теперь от зависти, обиды и ярости. Как так вышло, что их младшенькая — бестолковая, самовлюбленная Психея — обрела положение чуть ли не богини? Это же чудовищно несправедливо. Избалованное, тщеславное, уродливое существо! Ну, не уродливое, положим. Наделенное некоторой очевидной и довольно вульгарной смазливостью, но никакого сравнения с их царственной красой. Жутчайшая несправедливость: наверняка за всем этим волшба какая-то, ведьмовство. Как это она даже имени своего владыки и повелителя не знает?
— Ревматизм мужа моего Сато, — сказала Каланта, — все хуже, что ни вечер приходится разминать ему каждый палец, а затем применять пластыри и притирания. Это омерзительно и унизительно.
— Думаешь, твоя жизнь — ад? — спросила Зона. — Мой Харион лыс, как луковица, изо рта у него воняет, а телесного пыла в нем, как в мертвой свинье. Психея же…
— Эта самовлюбленная девка…
Сестры вцепились друг в дружку и разразились рыданиями.
В ту ночь возлюбленный Психеи Эрот огласил ей грандиозную новость. Она рассыпалась в благодарностях и рассказала, как ловко избежала рассказов о нем сестрам, но тут он прижал палец к ее губам.
— Милое, доверчивое дитя. Боюсь я сестер — и того, что способны они с тобой вытворить. Но я рад, что ты счастлива. Позволь осчастливить тебя еще пуще. — Она почувствовала, как его теплая рука скользнула вниз и огладила ей живот. — Наше дитя растет в тебе.
Психея охнула и прижала его к себе, оторопев от радости.
— Если сохранишь эту тайну, — сказал он, — дитя будет богом. Скажешь хоть одной живой душе — родится смертным.
— Сохраню тайну, — сказала Психея. — Но прежде чем мое состояние сделается очевидным, позволь мне хотя бы еще разок повидать Каланту с Зоной — и попрощаться с ними.
Эрота это встревожило, однако он не понимал, как отказать в столь пристойной сестринской просьбе, и потому согласился.
— Зефир слетает к ним с вестью, и они явятся, — сказал он, склоняясь поцеловать ее. — Но помни: обо мне или о нашем ребенке — ни слова.
Капля масла
Наутро Каланта и зона пробудились от дыхания Зефира, теребившего их, как голодный домашний пес, что пыхтит и дергает лапой постель. Когда открыли они глаза и сели, ветер уже улетел, но чутье, жадность и врожденное коварство подсказали им, что это за знак, а потому поспешили к скале — ждать своего возничего. На сей раз они решили докопаться до сути — разведать тайну сестриного любовника.
И вот очутились они перед дворцом, и Психея уже ожидала их. Обняв ее нежно, сестры скрыли свирепую зависть к удаче Психеи и рассыпались в потоке угодливого причмокивания и цоканья, закивали.
— Что случилось, Каланта? — спросила растерянная Психея, когда уселись они завтракать фруктами, тортами и медовухой. — Отчего печалишься, Зона? Вы разве не рады видеть меня?
— Рады? — простонала Каланта.
— Если б, — вздохнула Зона.
— Что же тревожит вас?
— Ах, дитя, дитя, — взвыла Каланта. — Такая ты юная.
Милая. Доверчивая.
— Так легко тобою воспользоваться.
— Не понимаю.
Сестры переглянулись, словно взвешивая, можно ли открывать ей жестокую правду.
— Насколько хорошо знаешь ты — если вообще знаешь — этого… это нечто, навещающее тебя еженощно?
— Он не нечто! — возмутилась Психея.
— Конечно, он — нечто. Он чудище, предсказанное оракулом.
— В чешуе наверняка, — сказала Зона. — Или если не в чешуе, то косматое.
— Ничего подобного, — негодуя, возразила Психея. — Он юн, красив и добр. Мягкая кожа, крепкие мышцы.
— Какого цвета у него глаза?
— Ну…
— Он блондин или темненький?
— Милые сестры, — сказала Психея, — умеете ли вы хранить тайны?
Каланта с Зоной вытянули шеи и любовно сгребли сестру в охапку.
— Умеем ли мы хранить тайны? Ну и вопрос!
— Дело вот в чем… — Психея собралась с духом. — Ну, дело в том, что я вообще-то не знаю, как он выглядит. Я его ни разу не видела, а только… ну… ощущала.
— Что? — поразилась Каланта.
— В смысле ты ни разу и в лицо-то его не видела?
— Он настаивает на том, что я не должна его видеть. Приходит ко мне в самый темный час ночи, проскальзывает в постель, и мы… ну, мы… вы понимаете… — Психея вспыхнула. — Но мне можно ощупывать его черты, и то, что я чувствую, — не тело чудовища. Это тело великолепного, чудесного мужчины. Вот только по утрам он исчезает.
— Ну ты и дурища! — процедила Зона. — Не знаешь, что ли… — Она примолкла, словно боясь продолжать.
Сестры обменялись скорбными многозначительными взглядами.
— Ой-ё-ёй…
— Психея не знает!
Каланта откликнулась звуком, похожим одновременно на смешок и на вздох.
Психея растерянно переводила взгляд с одной на другую.
— Чего я не знаю?
Каланта обняла ее и растолковала, а Зона поддакивала и делилась собственными наблюдениями. Худшие и самые жуткие чудища — а как раз такое, по предречению оракула Аполлона,
