Психея вскинула руку:
— Стойте! Прошу вас! Я знаю, вы желаете мне добра, но не представляете, какой нежный, какой добрый, бережный…
— Такие у них повадки! В точности такие!
— Ты разве не понимаешь? Свирепую жестокость этого чудища как раз и доказывает эта его нежность и бережность!
— Верный признак того, что это омерзительная нечисть.
Психея подумала о новой жизни, росшей внутри нее, и о настойчивой просьбе супруга никому об этом не говорить. И о его отказе явить себя. Ох ты ж. Быть может, сестры и правы.
Они заметили, что она колеблется, и накинулись:
— Сделать надо вот что, дорогуша. Когда он придет к тебе нынче ночью, отдайся этой твари…
— Ф-фу!
— …а затем пусть уснет. Но сама спать не смей.
— Изо всех сил не засыпай.
— Когда уверишься, что он крепко-накрепко уснул, вставай, бери лампу.
— И бритву, какой твои служанки подрезают тебе волосы.
— Да, пригодится!
— Зажги лампу в углу комнаты и укрой ее, чтобы не разбудить его.
— Подкрадись к кровати…
— Подними лампу…
— И вспори ему чешуйчатую драконью глотку…
— Раскрои узловатые вены…
— Убей его…
— Убей чудище…
— Затем собери все золото и серебро… — Все самоцветы, это самое главное…
Сестры болтали и болтали, покуда не убедили Психею окончательно.
И вот той ночью, когда Эрот мирно почивал, Психея встала над ним — накрытая лампа в одной руке, бритва — в другой. Сдернула она покрывало с лампы. Свет пал на свернувшуюся калачиком фигуру существа, красивее которого не доводилось ей созерцать. Теплое свечение плясало на гладкой, юношеской коже — и на чудесных перистых крыльях.
Психея не смогла сдержать вздох изумления. Тут же поняла она, кто перед ней. Не дракон, не чудовище, не вурдалак, не отродье нечистое. То был юный бог любви. То был сам Эрот. Подумать только — она собиралась навредить ему. Как красив он. Его полные розовые губы приоткрылись, и сладость его дыхания овеяла ее, когда склонилась Психея рассмотреть его поближе. Все в нем было безупречно! Мягкие переливы мышц придавали его юной красе мужественности, но без литой, бугристой неуклюжести, какую видела она в телах отцовых главных атлетов и воинов. Разметанные волосы сияли теплом того оттенка, что между Аполлоновым золотом и Гермесовым красным деревом. А крылья! Сложенные под его телом, они были густы и белы, как лебединые. Она протянула дрожащую руку и провела пальцем вдоль перьев. Тишайший трепетный шелест, каким отозвались они, — едва ли звук, но его хватило, чтобы спящий Эрот зашевелился, забормотал.
Психея отпрянула и прикрыла лампу, но миг-другой ровное мерное дыхание убедило ее, что Эрот по-прежнему спит. Она вновь обнажила светильник и увидела, что он отвернулся. Заметила она, что своим движением он явил любопытный предмет. Свет лампы пал на серебряный тубус, что покоился меж крыльями. Колчан!
Едва осмеливаясь дышать, Психея подалась вперед и вытянула из колчана стрелу. Повертев ее в руке, она медленно ощупала древко блестящего черного дерева. Наконечник был привязан к древку золотой прядью… Подняв лампу в левой руке над головой, большим пальцем правой она скользнула по наконечнику и — ай! Таким он оказался острым, что показалась кровь. В тот миг ее накрыло чувством — чувством такой могучей любви к спящему Эроту, таким жаром, страстью и желанием, таким полным и вечным служением, что не удержалась она — подалась к нему, поцеловать в кудри на загривке.
Беда! Горячее масло из лампы капнуло Эроту на правое плечо. Он проснулся с воплем боли — который перерос в рев разочарования и отчаяния, когда увидел Эрот Психею. Распахнулись крылья, забились. Он возносился, а Психея бросилась к нему, вцепилась в правую ногу, однако сила его была велика, он стряхнул ее без единого слова и улетел во тьму.
Когда он исчез, все пошло прахом. Стены дворца покоробились, истаяли, растворились в ночном воздухе. Психея в отчаянии наблюдала, как золотые столпы вокруг нее обращаются в темную колоннаду деревьев, а инкрустированный самоцветами мозаичный пол рассыпается в мешанину глины и щебня. Вскоре дворец, драгоценности его — металлы и камни, — все исчезло. Сладкое пение служанок сделалось воем волков и воплями сов, а теплые, таинственные благоухания — ледяными, безжалостными ветрами.
Одна
Напуганная несчастная девушка оказалась посреди холодного безлюдного леса. Скользнула спиной вдоль древесного ствола, пока не ощутила под собой жесткие корни. Одна мысль осталась у нее — покончить с собой.
Ее разбудил жук, ползший по ее губам. Она села, дрожа, и отлепила ото лба сырой листик. Ужасы прошедшей ночи ей не приснились. Она действительно была в лесу одна. Быть может, все предыдущее было грезой и действительность всегда оставалась вот такой? Или проснулась она внутри грезы просторнее? Стоило ли утруждаться и пытаться все это понять… Сон или действительность — все ей было несносно.
— Не стоит, милашка.
Психея, остолбенев, увидела рядом с собой бога Пана. Шутливая нахмуренность, густые кудри, из которых торчали рога, толстые волосатые ляжки, сужавшиеся к козлиным копытам, — нет второго такого, хоть смертных, хоть бессмертных бери.
— Нет, нет, — сказал Пан, топая по глинистой земле копытами. — Читаю у тебя на лице, и тому не бывать. Не позволю.
— Не позволишь — что? — спросила Психея.
— Не позволю тебе прыгать на острые камни с высокой скалы. Не позволю заигрывать с дикими зверями. Не позволю собирать белладонну и пить ее ядовитые соки. Ничего подобного не позволю.
— Но я не могу жить! — вскричала Психея. — Знал бы ты мою историю, ты бы понял — и помог бы мне умереть.
— Себя бы спросила, что тебя сюда привело, — возразил Пан. — Если любовь, молись Афродите и Эроту, пусть наставят и помогут. Если твое же злодейство низвергло тебя — живи, чтобы каяться. Если же другие тому виной — живи ради мести.
Месть! Психея внезапно поняла, что надо делать. Встала.
— Спасибо тебе, Пан, — сказала она. — Ты наставил меня на путь.
Пан оскалился в ухмылке и поклонился. Губы выдули прощальный аккорд на флейте
