«В конце концов, – думаете вы, – я сам себе хозяин и не обязан никому давать отчета!»
А ты, несчастный муж, ты имел глупость сказать жене: «Милая, завтра (а бывает и так, что она узнает об этом не накануне, а за два дня) я должен встать пораньше».
Несчастный Адольф, мало того, что вы это сказали, вы еще объяснили, как важно это свидание: «Речь идет о… и о… и еще о… и наконец о…».
За два часа до рассвета Каролина очень нежно будит вас и очень нежно говорит:
– Друг мой, друг мой!
– Что случилось? Пожар?..
– Нет-нет, спи, я ошиблась, перепутала стрелки! Сейчас только четыре часа, ты можешь еще два часа поспать.
Сказать человеку: «Ты можешь поспать еще два часа» – ведь это почти то же самое, что сказать приговоренному к казни: «Сейчас пять часов утра, у вас еще есть время до половины восьмого!» Сон ваш нарушен мрачной мыслью, которая, подобно летучей мыши, бьется в окна вашего мозга.
Женщина в таких случаях точна, как дьявол, приходящий за проданной ему душой. В шесть утра голос вашей жены, который, к несчастью, знаком вам слишком хорошо, доносится до ваших ушей одновременно с боем часов и говорит вам с безжалостной нежностью:
– Адольф, уже шесть часов, вставай, друг мой.
– Не-е-ет… не-е-ет…
– Адольф, ты опоздаешь, у тебя важное дело, ты сам сказал.
– Не-е-ет… не-е-ет…
Вы в отчаянии отворачиваетесь.
– Пожалуйста, милый друг, я все приготовила с вечера… Котик мой, надо вставать; ты опоздаешь на свидание. Адольф, да проснись наконец! Пора вставать! Уже рассветает.
Каролина сбрасывает одеяло и встает с постели: она хочет показать вам, что для нее подняться не составляет ровно никакого труда. Она открывает ставни, впускает в спальню солнечный свет, утренний ветерок, уличный шум. И возвращается.
– Друг мой, да встанешь ты когда-нибудь? Кто бы мог подумать, что ты такой безвольный? А еще мужчина!.. Вот я всего лишь женщина, а у меня сказано – сделано.
Вы встаете, ворча и проклиная таинство брака. Ваш подвиг ровно ничего не стоит, ведь первым встали не вы, а ваша жена. Каролина приносит вам все вещи с отвратительной расторопностью; она все предусмотрела, зимой она подсовывает вам кашне, летом – батистовую рубашку в голубую полоску, она обходится с вами как с ребенком; вы еще не проснулись, и она одевает вас не покладая рук; она просто выгоняет вас из дома. Без нее вы бы пропали! Она окликает вас, чтобы вы вернулись за нужной бумагой, за забытой папкой. Вы ни о чем не думаете, она думает обо всем!
Вы возвращаетесь пять часов спустя, ближе к полудню, надеясь позавтракать. Горничную жены вы застаете на лестничной площадке, она болтает с чьим-то камердинером и убегает, завидев вас или услышав ваши шаги. Ваш слуга накрывает на стол не торопясь, он поглядывает в окно, фланирует по дому, ведет себя как человек, у которого много свободного времени. Вы спрашиваете, где ваша жена; вы уверены, что она давно на ногах.
«Госпожа еще почивает», – говорит горничная.
Вы входите к жене: она томна, ленива, имеет вид усталый и сонный.
Она всю ночь не спала, чтобы вас разбудить, а потом прилегла, а теперь проголодалась.
И причина всех этих неприятностей – вы.
Если завтрак не готов, то виной тому ваш ранний уход. Если она не одета и в доме все вверх дном, это из-за вас.
На все замечания она отвечает: «Но я ведь должна была тебя разбудить рано утром!»
«Муж встал так рано!» – вот причина всему.
Жена заставляет вас лечь спать засветло: ведь вы встали так рано.
Она целый день ничего не делает: ведь вы встали так рано.
Пройдет полтора года, а она все еще будет напоминать вам: «Без меня ты бы никогда не поднялся утром».
Своих приятельниц она уверяет: «Чтобы он встал спозаранку? Да что вы! Если бы не я, он бы так и валялся в постели».
Седовласый господин говорит: «Очень лестно для вас, сударыня!»
Это замечание, пожалуй слегка фривольное, кладет конец ее похвальбе.
Описанная мелкая неприятность, повторившись два-три раза, научает вас охранять свое одиночество в семье, не говорить лишнего, доверять только самому себе; вам все чаще начинает казаться, что преимущества супружеской жизни не стоят ее неудобств.
Придирки
Вы перешли от легкомысленного аллегро холостяка к степенному анданте отца семейства.
Еще недавно прелестный английский жеребец бил землю копытом и приплясывал в лакированных оглоблях тильбюри, легкого, словно ваше сердце, и покорял свой блестящий круп совокупному воздействию удил и вожжей, которыми вы владеете – Елисейские Поля тому свидетели![559] – с безмерным изяществом и элегантностью, – а теперь вместо него вы правите добрым, неторопливым нормандским битюгом.
Вы преисполнились отеческого терпения и не имеете недостатка в случаях это доказать. Посему лицо ваше дышит серьезностью.
Рядом с вами восседает слуга, который, как и экипаж, имеет двойное назначение.
Экипаж этот четырехколесный, на английских рессорах, с низкой осадкой, точно у руанского корабля; он оснащен застекленными окнами и множеством удобных приспособлений. В хорошую погоду он служит открытой коляской, в плохую – закрытой каретой. На вид он очень легкий, но если в нем едут шесть человек, это сильно утомляет вашего единственного коня.
В глубине восседают два цветущих создания: ваша жена, недавно распустившийся бутон, и ее матушка, пышная штокроза. Эти два цветочка женского пола щебечут и болтают о вас, но шум колес и обязанности кучера вкупе с вашей отеческой предусмотрительностью не позволяют вам вслушиваться в их речи.
На переднем сиденье хорошенькая опрятненькая нянька держит на коленях маленькую девочку; рядом с ней красуется мальчуган в красной плоеной рубашке; он то высовывается из экипажа, то пытается встать ногами на сиденье и тысячу раз навлекает на себя замечания, которые, впрочем, нимало не принимает всерьез: «Адольф, веди себя прилично!» или «Больше я вас, сударь, на прогулку не возьму!» – словом, все то, что всегда говорят все мамаши.
Мамаша этого беспокойного мальчишки в глубине душе крайне раздражена его поведением; она уже двадцать раз хотела на него прикрикнуть, но двадцать раз успокаивалась, бросив взгляд на спящую девочку.
«Я мать», – говорит она себе.
И придерживает юного Адольфа за руку.
Вы осуществили свой грандиозный замысел – вывезли свое семейство на прогулку. Утром вы выехали из дома на глазах у соседей, завидующих вашему богатству, которое позволяет вам отправиться за город и возвратиться оттуда в собственном экипаже. И вот ваш несчастный нормандский битюг через весь Париж плетется в Венсен, из Венсена тащится в Сен-Мор, из Сен-Мора в Шарантон[560], из Шарантона к некоему острову, который пленил вашу жену и тещу больше, чем все прочие окрестные пейзажи.
Тут ваших родственниц осеняет новая идея: «Поедем в Мезон!»
И вы направляетесь в
