Вы дорожите этим конем, он хорошей породы, вы отдали за него тысячу двести франков. А поскольку вы имеете честь быть отцом семейства, вы не меньше дорожите и этой суммой. Вы предвидите устрашающие последствия для вашего бюджета в том случае, если вам придется дать Коко роздых.
Вам придется два дня подряд ездить по делам в наемном кабриолете.
Жена ваша будет дуться оттого, что не может выехать, и выедет – в наемной карете.
Конь потребует экстраординарных расходов, которые вы обнаружите в счете, предъявленном вашим единственным конюхом – конюхом каких мало, вследствие чего вы присматриваете за ним так же зорко, как за всеми вещами, каких у вас мало.
Все эти мысли вы вкладываете в то движение, которым мягко оглаживаете по бокам коня, месящего черную пыль на дороге перед Стекольным заводом.
В этот момент Адольф, не знающий, чем заняться в этом сундуке на колесах, начинает ерзать и хныкать в своем углу, и бабушка тотчас с тревогой спрашивает у него:
– Что с тобой?
– Я хочу есть, – отвечает ребенок.
– Он хочет есть, – сообщает мать дочери.
– А как он может не хотеть есть? Сейчас уже полшестого, а мы даже до заставы не доехали, хотя ездим с двух часов!
– Твой муж мог бы угостить нас обедом за городом.
– Он скорее заставит своего коня проделать лишних два лье, только бы привезти нас обедать домой.
– И кухарка бы отдохнула. А впрочем, Адольф прав. Дома обедать выгоднее, – отвечает ваша теща.
– Адольф! – восклицает ваша жена, вдохновленная словом «выгоднее». – Мы плетемся так медленно, что меня вот-вот укачает, и вдобавок кругом эта черная пыль. Куда ты нас привез? О чем ты думаешь? Ты хочешь погубить мою шляпу и платье?
– А ты предпочитаешь погубить коня? – спрашиваете вы, убежденный, что возразить на это нечего.
– При чем тут твой конь? У тебя сын умирает с голоду; у него уже семь часов маковой росинки во рту не было. Погоняй же своего коня! Право, можно подумать, что твоя кляча тебе дороже сына!
Вы не осмеливаетесь хлестнуть коня кнутом: а вдруг у него еще осталось довольно сил, чтобы понести?
– Право, Адольф нарочно делает все мне назло, теперь мы тащимся еще медленнее, – говорит молодая женщина матери. – Не торопись, друг мой, не спеши. Только не говори потом, когда мне придется покупать новую шляпку, что я сорю деньгами.
Вы отвечаете на это словами, которые заглушает стук колес.
– А все твои возражения не имеют никакого смысла! – кричит Каролина.
Вы, продолжая свой монолог, все время вертите головой и то оборачиваетесь назад, к экипажу, то снова глядите вперед, чтобы уберечься от беды.
– Давай-давай, опрокинь нас, это прекрасный способ от нас избавиться. Стыдись, Адольф, твой сын умирает от голода, посмотри, какой он бледный!..
Тут на помощь вам приходит теща:
– Напрасно ты так, Каролина, он делает, что может…
Для вас нет ничего хуже, чем заступничество тещи. Она лицемерка, она спит и видит, как бы поссорить вас со своей дочерью; исподволь и с бесконечными предосторожностями она подливает масла в огонь.
Когда вы добираетесь до заставы, ваша жена замолкает, она больше не произносит ни слова, сидит, скрестив руки на груди, и на вас даже не смотрит.
Вы человек бездушный, бессердечный, бесчувственный. Только вы способны устроить такую увеселительную прогулку. Если вы осмелитесь, себе на горе, напомнить Каролине, что она сама утром потребовала этой прогулки ради детей и молока (она кормит грудью), на вас обрушится поток холодных колкостей.
Поэтому вы соглашаетесь на все, лишь бы не огорчать кормящую мать, ведь у нее может пропасть молоко, так что надо обходиться с ней помягче – так шепчет вам на ухо безжалостная теща.
Вы чувствуете себя Орестом, на которого набросились все фурии разом.
Когда вы наконец добираетесь до заставы, на сакраментальный вопрос чиновника: «Что везете?» – жена ваша отвечает:
– Много пыли и дурного настроения[562].
Она смеется, чиновник смеется, а вас охватывает острое желание опрокинуть свое семейство в Сену.
Себе на горе вы вспоминаете веселую и распутную девицу, с которой шесть лет назад проезжали в вашем тильбюри как раз через эту заставу; вы ехали отведать матросской ухи; девица была в прелестной розовой шляпке. Какое может быть сравнение! Госпожа Шонтц[563] совершенно не тревожилась ни о детях, ни о своей шляпке, которая совсем истрепалась в лесной чаще! Она вообще ни о чем не тревожилась, включая собственную репутацию, и неприятно поразила сельского сторожа чересчур откровенным танцем.
Вы возвращаетесь домой, почти загнав нормандского коня; и конь, и жена вами недовольны.
Вечером у Каролины почти нет молока. Малышка, которую приложили к груди, кричит так, что у вас раскалывается голова, а виноваты в этом вы, ведь здоровье вашего коня вам дороже здоровья вашего сына, который чуть не умер от голода, и вашей дочери, которая лишилась ужина из-за того, что вы стали спорить с женой, хотя она была права – как всегда!
– В конце концов, – говорит она, – мужчинам не понять чувств матери.
Выходя из комнаты, вы слышите, как ваша теща утешает дочь ужасной фразой: «Успокойся, все они эгоисты; твой отец вел себя точно так же».
Постановление
В восемь часов вечера вы входите в спальню жены. Все светильники зажжены. Горничная и кухарка сбились с ног. Повсюду раскиданы отвергнутые платья, отброшенные цветы.
При сем присутствует парикмахер, настоящий мастер своего дела, верховный авторитет, ничтожный и всемогущий разом. Вы слышите, как бегает туда-сюда остальная прислуга; приказы отдаются и отменяются, поручения выполняются верно и неверно. Беспорядок царит неимоверный. Спальня превращена в мастерскую, из которой должна выйти салонная Венера.
Жена ваша хочет быть самой красивой на балу, куда вы с ней приглашены. Для кого она старается: все еще для вас, только для самой себя или для третьего лица? Вопросы важные! Но вам не до них.
Вы уже облачились в облегающий, узкий, тесный бальный туалет; вы меряете комнату шагами, смотрите по сторонам и готовитесь к разговору о делах на нейтральной территории с биржевым маклером, нотариусом или банкиром, которых не хотите посещать в их конторе, чтобы не оставлять за ними преимущество.
Странная вещь, в которой каждый имел случай убедиться, но которая
