Она уже не могла ни сидеть, ни ходить: Жюстина посоветовала ей прилечь.
В половине шестого Каролина сдалась: она съела несколько ложек овощного супа и прилегла, приказав приготовить к десяти вечера тонкий вкусный ужин.
– Я, должно быть, поужинаю с мужем, – сказала она.
Эта фраза стала заключением страшных катилинарий[688], которые она провозглашала мысленно: она дошла уже до той стадии, когда марсельский поэт был готов взяться за кинжал; поэтому последняя фраза прозвучала очень грозно.
Адольф приехал в три часа пополуночи, когда Каролина спала глубоким сном; она не слышала ни коляски, ни лошадей, ни колокольчика, ни открывающихся ворот!..
Адольф приказал не будить супругу и улегся в спальне для гостей.
Когда утром Каролина узнала о том, что Адольф вернулся, две слезы выкатились из ее глаз: она в чем есть, позабыв о нарядах, бросилась в спальню для гостей; на пороге бессердечный слуга сообщил ей, что хозяин проделал две сотни лье и провел две ночи без сна, а потому просил, чтобы его не будили: он страшно устал.
Набожная Каролина резко толкнула дверь, но не смогла разбудить единственного супруга, которого даровало ей небо, и поспешила в церковь на благодарственный молебен.
Поскольку в течение ближайших трех дней хозяйка все время была не в духе, Жюстина с лукавством горничной возразила ей на один несправедливый попрек:
– Но ведь хозяин-то вернулся!
– Покамест он вернулся только в Париж, – возразила набожная Каролина.
Напрасные хлопоты
Поставьте себя на место бедной женщины, которая не блещет красотой, которая получила долгожданного мужа в обмен на весомое придание, которая тратит очень много сил и денег на то, чтобы ему понравиться и не отстать от моды, которая не покладая рук старается содержать богато, но экономно хозяйство не слишком благоустроенное, которая из благочестия, а быть может, и из нужды любит только своего мужа, которая не имеет иной цели в жизни, кроме счастья этого бесценного мужа, которая, одним словом, соединяет с чувством долга чувство материнское.
Выражение, выделенное курсивом, служит стыдливым недотрогам заменой слова «любовь».
Поняли? Так вот! сей чересчур любимый муж однажды за обедом у своего друга господина де Фиштаминеля обронил, что любит шампиньоны по-итальянски.
Если вам случалось наблюдать хотя бы немного за всем тем добрым, прекрасным, возвышенным, что есть в женской натуре, вы знаете, что для любящей женщины самая большая из мелких радостей заключается в созерцании любимого существа, поглощающего любимые блюда. Это связано с основной идеей, пронизывающей все чувства женщины: быть для любимого существа источником всех удовольствий, и больших, и малых. Любовь животворит все кругом, а супружеская любовь тем более имеет право входить в самые незначительные подробности.
Каролина тратит два или три дня на разыскания, прежде чем ей удается выяснить, как именно итальянцы готовят шампиньоны. Один корсиканский аббат сообщает ей, что у Биффи на улице Ришелье она не только узнает, как готовить шампиньоны по-итальянски, но сможет даже купить миланские шампиньоны[689].
Наша благочестивая Каролина благодарит аббата Серполини и решает, что непременно подарит ему молитвенник.
Повар Каролины отправляется к Биффи, возвращается от Биффи и показывает хозяйке шампиньоны, огромные, как кучерские уши.
– Подумать только! – говорит она. – А он вам объяснил, как их готовят?
– Нам ли этого не знать! – отвечает повар.
Повара вообще всегда знают все по поварской части, кроме одного – как это повар может воровать?
Вечером, во время второй перемены блюд, Каролина трепещет от удовольствия при виде некоей тарелки, которую вносит камердинер.
По всей видимости, она ждала этого обеда так же, как прежде ждала возвращения мужа.
Но между ожиданием без уверенности и ожиданием верного удовольствия для избранных душ – а женщину, обожающую своего мужа, авторы всех физиологий относят к избранным душам – та же разница, что между прекрасной ночью и прекрасным днем.
Дражайшему Адольфу подносят тарелку, он беззаботно погружает в нее ложку и, не замечая, что Каролина охвачена крайним волнением, отправляет в рот несколько жирных скользких ломтей, которые туристы, приезжающие в Милан, принимают за каких-нибудь моллюсков.
– Ну как, Адольф?
– Ну как? о чем ты, дорогая?
– Ты их не узнаешь?
– Кого?
– Твои шампиньоны по-итальянски.
– Это шампиньоны? а я думал… Да, черт возьми, это шампиньоны…
– По-итальянски?
– Ну что ты!.. это старые шампиньоны по-милански… я их терпеть не могу.
– А что же ты любишь?
– Funghi trifolati.
Заметим, что, к стыду эпохи, которая всему присваивает номера, помещает все мироздание в склянки, а в настоящее время распределяет по разрядам сто пятьдесят тысяч насекомых и дает им названия, заканчивающиеся на us, так чтобы во всех странах Зильберманус оставался Зильберманусом для всех тех ученых, что сжимают и разжимают пинцетом лапки насекомых[690], – к стыду этой эпохи, у нас не создана еще номенклатура кулинарной химии, которая позволила бы всем поварам земного шара изготавливать блюда в точном соответствии с рецептами. Следовало бы договориться на дипломатическом уровне, что, точно так же как языком ботаники и энтомологии была избрана латынь, языком поваренного искусства станет французский, если, конечно, мастера, трудящиеся в кухне, не пожелают полностью уподобиться ученым и заговорить на кухонной латыни.
– Видишь ли, дорогая, – продолжал Адольф, увидев, как желтеет и вытягивается лицо его целомудренной супруги, – во Франции мы называем это блюдо шампиньонами по-итальянски, по-провансальски, по-бордоски. Шампиньоны нужно нарезать очень мелко и поджарить в оливковом масле, добавив еще что-то, не помню точно… Кажется, дольку чесноку…
Что это – бедствие, мелкая неприятность?.. Как ни назови, ясно одно: для сердца женщины подобное происшествие – то же, что для восьмилетнего ребенка боль от вырванного зуба.
Ab uno disce omnes[691], иначе говоря: одной довольно! а остальные вспоминайте сами, ведь мы рассказали эту кулинарную историю, чтобы по ней можно было судить обо всех прочих, которые приводят в отчаяние женщин любящих, но нелюбимых.
Дым без огня
Женщина, исполненная веры в любимого, есть не что иное, как выдумка романиста. Такая женщина ничуть не более реальна, чем богатое приданое. Невесты остались, но приданые ушли так же, как и короли[692]. Доверие женщины может просверкать несколько коротких мгновений на заре любви, но очень скоро оно гаснет, подобно падающей звезде.
Для всякой женщины, если только она не родилась в Голландии, в Англии, в Бельгии или еще какой-нибудь болотистой стране, любовь – это предлог для страданий, повод пустить в ход чересчур бурное воображение и чересчур тонкие нервы.
Посему у женщины счастливой, женщины любимой на втором месте стоит страх потерять свое счастье; на втором – потому что, надо отдать ей должное, на первом месте у нее всегда стоит желание им насладиться. Все обладатели сокровищ боятся воров; но никто не поступает так, как женщина, и не предполагает, что у золотых монет есть ноги и крылья.
Голубой
