– Сударь, – обратился я к Отелло из Государственного совета, который показался мне не слишком сведущим в вопросах высшей брачной политики, – я не сомневаюсь, что госпожа виконтесса с радостью обитает в вашем маленьком раю; больше того, я уверен, что она безмерно счастлива, особенно если вы часто составляете ей компанию, однако рано или поздно сей райский уголок наскучит вашей супруге, ибо человек, сударь, пресыщается всем, не исключая вещей самых возвышенных. Как же поступите вы, когда госпожа виконтесса, перестав находить в ваших выдумках прежнюю прелесть, откроет ротик и зевнет, а после, чего доброго, напомнит вам о двух неотъемлемых правах женщины, попрание которых лишает ее счастья: о личной свободе, то есть праве гулять где вздумается, по своей собственной воле, и свободе печати, то есть праве отправлять и получать письма, не опасаясь вашей цензуры?..
Не успел я договорить, как господин виконт де В*** сильно сжал мне руку и вскричал:
– Вот какова женская неблагодарность! Во всем свете неблагодарнее короля только народ, но женщина, сударь, превосходит в неблагодарности их обоих. Замужние женщины – все равно что подданные конституционной монархии: сколько бы правительство ни обеспечивало им прекрасную жизнь в прекрасной стране, сколько бы ни поручало жандармам и чиновникам, парламенту и армии заботиться о том, чтобы народ не умер с голоду, чтобы улицы освещались газом за счет граждан[356], солнце согревало нашу сорок пятую параллель своими яркими лучами, деньги у граждан отнимали исключительно сборщики налогов, а рабочие худо-бедно мостили дороги – эту прекрасную утопию никто не ценит! Гражданам хочется чего-то иного!.. Они без зазрения совести требуют у правительства права прогуливаться по этим дорогам и права знать, на что расходуются уплаченные ими налоги, а в довершение всего, если поверить болтовне иных писак, выйдет, что король обязан поделиться с каждым из граждан толикой своей власти и проникнуться новомодными трехцветными идеями[357], с помощью которых ломают комедию так называемые патриоты, а говоря проще – висельники, всегда готовые продать свою совесть за обладание миллионом франков, порядочной женщиной или герцогской короной.
– Господин виконт, – перебил я его, – я совершенно согласен с вами в этом последнем пункте, но что же вы все-таки ответите на справедливые требования вашей супруги?
– Я отвечу, сударь… отвечу то же самое, что отвечают министры, которые вовсе не так глупы, как уверяют своих сторонников депутаты оппозиции. Прежде всего я торжественно пожалую своей жене нечто вроде конституции, гласящей, что моя жена совершенно свободна. Я признаю за ней неотъемлемое и законное право ходить куда ей вздумается, писать кому ей захочется и получать письма, содержание которых останется мне неизвестным. У моей жены будут все права, какими обладает английский парламент: я позволю ей говорить сколько душе угодно, спорить, предлагать сильные и энергические меры, которые она, однако, не сможет приводить в исполнение, а там… там посмотрим!
«Клянусь святым Иосифом!..[358] – сказал я самому себе. – Вот человек, постигший науку о браке не хуже меня».
– Вы посмóтрите, сударь, – произнес я затем, обращаясь на сей раз к своему собеседнику, ибо желал вызвать его на разговор еще более откровенный, – и однажды утром увидите, что не избегли общей участи и остались в дураках.
– Сударь, – отвечал он очень серьезно, – позвольте мне докончить. Великие политики именуют то, что я изложил, теорией, но они умеют устроить так, чтобы на практике эта теория развеялась как дым; министры лучше любого нормандского стряпчего владеют искусством растворять содержание в форме. Господин фон Меттерних и господин фон Пилат[359], люди выдающиеся, уже давно задаются вопросом, в уме ли Европа, не грезит ли она наяву, знает ли, куда идет, задумывается ли над своими действиями – умение, заказанное массам, народам и женщинам. Господа фон Меттерних и фон Пилат с ужасом замечают, что наш век помешан на конституциях, как предыдущий был помешан на философии, а век Лютера – на необходимости реформировать погрязшую в злоупотреблениях римскую церковь; ведь поколения воистину похожи на заговорщиков, которые движутся к одной и той же цели, и каждый передает следующему заветный пароль. Но господа фон Меттерних и фон Пилат ужасаются напрасно, и это единственное, в чем я могу их упрекнуть, ибо во всем остальном они правы: они не желают, чтобы им досаждали докучливые буржуа, в назначенный день являющиеся в столицу из всех шести королевств, входящих в империю[360]. Каким образом люди столь незаурядного ума не разгадали глубокого смысла, который таит в себе конституционная комедия, и не поняли, что высшая политическая мудрость заключается в том, чтобы бросить веку кость?
Я отношусь к законной власти совершенно так же, как и они. Власть – нравственное существо, в котором инстинкт самосохранения развит столь же сильно, сколь и в человеке. Инстинкт самосохранения зиждется на главном принципе, сводящемся к трем словам: «Ничего не потерять». Чтобы ничего не потерять, власть должна либо возрастать, либо оставаться безграничной, ибо власть, стоящая на месте, никчемна. Если же она отступает, она перестает быть властью и покоряется какой-то другой силе. Подобно этим господам, я знаю, в каком ложном положении оказывается безграничная власть, пошедшая на уступку: ведь она тем самым способствует зарождению другой власти, чья мощь со временем будет только усиливаться. Эта вторая власть непременно уничтожит первую, ибо всякое существо неизбежно стремится к наибольшему развитию своих сил. Следственно, если даже власть пошла на уступки, она старается немедленно взять их назад. Эта борьба между двумя властями, составляющая сущность нашего конституционного правления, напрасно пугает патриарха австрийской дипломатии, ибо если уж ломать комедию, то безопаснее и веселее всего делать это на английский и французский манер. Англия и Франция сказали своим народам: «Вы свободны!» – и тем весьма им потрафили; народ исполняет при тамошних правительствах роль того ряда нулей, что сообщает величие единице. Но стоит народу начать вольничать сверх меры, как тотчас разыгрывается сцена обеда Санчо Пансы – оруженосца, ставшего губернатором сухопутного острова и пожелавшего подкрепить силы трапезой[361]. Каждый из нас, мужчин, обязан пародировать эту великолепную сцену в кругу семьи. Иначе говоря, жена моя имеет полное право идти куда ей вздумается, но перед уходом она непременно сообщит мне, куда, зачем и почему она идет и когда вернется. Вместо того чтобы требовать у нее эти сведения с грубостью наших полицейских, которые, впрочем, рано или поздно обязательно исправятся, я стараюсь придать моим расспросам форму самую изысканную. Уста мои, глаза и весь вид обличают то любопытство, то равнодушие, то серьезность, то веселость, то страсть прекословить, то безграничную любовь. Разыгрывать подобные семейные сценки, остроумные, тонкие и изящные, донельзя приятно. В тот день,
